Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 108

Придя в Прасныш, где находился штаб корпуса и были развёрнуты передовые госпитали, мы передали им привезённых раненых, и у меня возникла мысль попытаться ещё до ночи вывезти хотя бы часть тех раненых, которые остались в зарослях леса и по дороге. Я отправился к дивизионному врачу Ларисову и просил его разрешить взять линейки и спешно поехать за ждущими помощи солдатами. Он по-солдафонски наорал на меня, чтобы я ждал приказа и не совался, куда мне не приказано. Позднее он в более сдержанном тоне объяснил, что каждую минуту может придти приказ выслать линейки в другое место и что же он сможет тогда ответить? Смилостивившись, наконец, он сказал, что если я настаиваю, то я должен идти в штаб корпуса и просить разрешения там. В штабе корпуса дежурный очень доброжелательно выслушал меня и сказал, что ночью, вероятно, придётся уходить из Прасныша, но до ночи я могу взять линейки (фургоны для раненых) и, если найдутся добровольцы, отправиться с ними за ранеными. Со всею мыслимой спешностью я доложил об этом дивизионному врачу. Я был чрезвычайно обрадован, когда со мною пожелал отправиться один из врачей дивизионного госпиталя доктор Казицкий. Из роты носильщиков набралось достаточно солдат, и с четырьмя фургонами мы вдвоём на верховых лошадях выехали из Прасныша. Нас пропустили через окопы, уже занятые передовым охранением и казачьими патрулями, но нам не пришлось ехать далеко, так как очень скоро мы до предела заполнили наши фургоны и с горестной болью, невзирая на просьбы и мольбы остающихся других раненых, благополучно вернулись в город.

Ночью действительно получен был приказ оставить Прасныш и двигаться к Носаржевскому лесу. В этом вековом сосновом бору мы разбили палатки и, по полученному нами приказу, простояли, сколько помню, недели две. Работы не было. И днём, и ночью до нас доносился гул орудий. По дороге мимо нас проходили воинские части: на впервые появившихся санитарных автомашинах Красного Креста провозили раненых, а мы всё не получали приказа к выступлению. Осень (конец сентября) была тёплая, стояли ясные солнечные дни, и мы, не отходя далеко от палаток, гуляли по лесу, гонялись за белками, слушали вместо птиц взвизгивания проносившихся на излёте где-то высоко между ветвями ружейных пуль. Наконец пришёл приказ двигаться в Радзинин, где мы получили почту, а через неделю были переброшены (уже во время заморозков) в Варшаву, на Мокотовское поле. Там в ночное время приходилось организовывать вынос раненых.

Располагались мы в больших овечьих сараях. Сена на подстилку было достаточно. И тут я заболел. Сначала, думалось, гриппом или катаральной пневмонией. Случались дни, когда вся рота была занята. Я оставался один в сарае, пока коллеги не возвращались с дежурства. И вот тогда во время обстрелов, когда мне видны были рвущиеся снаряды, я переживал отвратительное чувство жуткого подсознательного страха. До тех пор при обстрелах в Сольдау и под Праснышем я совсем не ощущал страха, так же, как не боялся во время бурных волн на Ладожском озере. Сознание, что никакие мои действия изменить ничего не могут, порождало полное спокойствие фаталистического безразличия. Всё равно ничего изменить нельзя, следовательно, это меня, моего поведения не касается: «храни спокойствие в трудных обстоятельствах…» — по эпикурейскому совету Горация.

Болезнь моя затягивалась, и меня направили в госпиталь. Когда в Варшавском военно-санитарном бюллетене в числе эвакуированных с фронта раненых и больных был назван также и я, меня разыскал и навестил в эвакогоспитале заведующий варшавской санитарной организацией доктор И. В. Поляк. Он хорошо знал меня по Пироговским съездам, а также по Дрезденской и Всероссийской гигиеническим выставкам. По настоянию Поляка, я был перемещён в госпиталь Красного Креста, организованный в Варшаве на средства, собранные еврейской общиной. Он бесплатно обслуживался врачами-специалистами и добровольно работавшими в нём в качестве простых военных сестёр милосердия дамами из кругов еврейской варшавской интеллигенции. Это был очень крупный госпиталь, прекрасно оборудованный и до мелочей тщательно, удобно и уютно организованный. К больным относились с большим вниманием и заботливостью.

По консультации со специалистами у меня была определена плевропневмония. Меня часто навещал доктор Поляк, в госпиталь доставлялись газеты и журналы. Наконец, температура стала снижаться, но ещё долго оставались большая слабость и сильное потение. По заключению эвакуационной лечебной комиссии я подлежал эвакуации в тыл, так как из-за неустойчивости температуры и остающегося плеврита болезнь моя надолго делала невозможным возвращение на работу в условиях фронта. В начале ноября 1914 г. я был эвакуирован в военно-санитарном поезде в Москву, а оттуда направлен в Петербург в распоряжение начальника Военно-санитарного управления Петербургского округа.

Я приехал домой, к семье, на нашу «Полоску» 9 ноября. После ранних морозов в Петербурге стояла дождливая погода. Мне был дан отпуск на два месяца. Дома, несмотря на слабость, я стал постепенно работать во дворе. Нужно было срочно заканчивать устройство погреба, налаживать работу канализации и переводить на зимний режим поле орошения.

Как только я оправился и смог бывать в городе, я поделился всеми моими впечатлениями и мыслями по поводу положения на войне с Иваном Андреевичем Дмитриевым, а также со своими товарищами по кадетской партии П. Н. Милюковым, Д. Д. Протопоповым и А. И. Шингарёвым ^[193]. Мне казалось необходимым рассказать о некоторых, на мой взгляд, существенно важных выводах, сложившихся у меня за пять месяцев непосредственных наблюдений и опыта службы в качестве работника низового звена устаревшей бюрократической военно-санитарной машины. Мне казалось также необходимым добиться признания неправильности муссирования во всей нашей печати точки зрения, будто бы бесчеловечные жестокости, попрание всякой гуманности, вероломство и варварство, разрушение и нарушение всех достижений культуры не присущи самой войне, не её фактическое содержание, а только допущенные немцами «зверства». Я рассказывал о польских и немецких деревнях, о школах и других общественных зданиях, разрушенных артиллерией, о сжигании складов продовольствия и жилых домов, о дорогах, по которым тянутся толпы изгоняемых («эвакуированных») из прифронтовой полосы женщин, детей, стариков, о насильственном (и неизбежном) отнятии скота и продовольствия утомлёнными и голодными солдатами, об установке тяжёлой нашей артиллерии часто в непосредственном соседстве с развёрнутыми госпиталями и т. д. Неизбежный ответный обстрел артиллерийских позиций противником изображается тогда не как обычное проявление сущности войны, а как «нарушение» якобы существующих её правил и необычное зверство. А все приёмы допросов захваченных «языков»! Война срывает всякий покров приобретённой и с таким трудом воспитанной культуры и гуманности и обнажает звериные нравы вышедшего из привилегированных сословий офицерства и даже врачей. Я рассказывал о повседневном привычном «мордобое» офицерами нижних чинов. Нужно всю силу просветительного воздействия литературы направить против самой войны, как той формы варварства, которая абсолютно несовместима с существующим уровнем народного сознания и культуры.