Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии - читать онлайн книгу. Автор: Александр Смулянский cтр.№ 47

Если обратиться к разбираемым Деррида текстам, то подобного рода обозначений у того же Руссо находится великое множество. Например, в «Исповеди» автор то и дело заявляет, что обнаруженное им в себе любовное томление в присутствии «маменьки» (г-жи де Варанс) является «чудесным и давно ожидаемым проявлением естественного влечения», при том, что всегда остается вопрос, так ли обстояло дело, учитывая совершаемое героем Руссо дополнительное привнесение в эту область питаемых им замыслов о том, как именно ему необходимо организовать общение с новой женщиной, чтобы оно преподнесло ему не просто удовлетворение любовной страсти, но совершило огранку его способности творчески использовать ситуацию общения с влиятельными лицами из светского круга.

Напротив, обсессивный, «невротический» способ обхождения с означающим оказывается в своем роде изнанкой первертного и в полной мере выражает неспособность неразличенным означающим в акте высказывания воспользоваться – субъект имеет намерение высказаться, но буквально не может его озвучить, прибегая к синонимам, экивокам или многозначительным умолчаниям. Лукавство этого положения, очевидно, заключается в том, что «невротик» все равно так или иначе к нему прибегает на уровне первичной формулировки, но при этом неспособен нести за его непристойную прямоту ответственность и ввиду этого не смеет его предъявить. Если первертное употребление характерно для субъекта, внезапно обнаружившего себя облеченным обязанностью «принимать решения» и «влиять на ситуацию», то одним из примеров обсессивного употребления является канцелярит – бюрократический или академический способ высказывания.

Что объединяет оба эти основных способа, до какой бы степени они ни были различны, так это создаваемая в каждом из них надежда на возможность повторения. Прибегающий к первертному употреблению означающего или требующий его предъявления от другого вполне допускает, что его размах не вполне адекватен сценарию спровоцировавшей его ситуации; тем не менее он идет или предлагает идти другому на соответствующую жертву под прикрытием чрезвычайности положения. Тем самым он дает понять, что впоследствии, вероятно, возможна и более развернутая и мягкая характеристика, и не имеет значения, что в чрезвычайном положении, которое продолжает поддерживаться уже предпринятым первертным использованием – поскольку без последствий оно никогда не остается, – время для уточнений никогда не наступает.

Невротический способ также инициирует повторение, но, в отличие от способа первертного, он всегда остается на грани бессильной угрозы возможного употребления неразличенного термина, поскольку более всего оказавшийся в обсессивной речевой ситуации желал бы, чтобы соответствующее ему означающее задействовал кто-то другой, но озвучил его так, чтобы последствия употребления не обернулись обращенным к инициатору речи требованием. Когда обсессивный субъект не смеет, например, прямо заявить другому, что он испытывает к нему влечение любовного плана, он не просто ждет, что другой закончит за него начатую фразу, но надеется, что собеседник даст гарантии, что у этого озвучивания не будет последствий на уровне символического закона. «Я тоже тебя люблю, но это тебя ни к чему не обязывает», – вот что хочет получить прибегающий к обсессивной речи.

Оба типажа, таким образом, подтверждают кьеркегоровскую истину относительно того, что «повторения не бывает», но уточняют ее, показывая, что не бывает его лишь после того, как о возможности повторения было объявлено. Строго говоря, повторяется только одно – капитуляция метафизики перед «желанием-сказать».

Поэтому намерение, о котором Деррида в беседе с Ронсом заявляет, состоит в том, чтобы избежать как первого, так и второго типа задействования означающего в акте высказывания, и сделать это ему предположительно должна позволить формула различания. Строго говоря, оба нозологических типа решения уже вписаны в эту формулу – очевидно, что перверсивному способу соответствует второй неразличенный член, заключенный в скобки («природа»), тогда как невротическое колебание, вносящее бесконечную правку, соответствует противопоставляемому ему первому члену («культуре»). При этом, собственно, то, что вводит различание как таковое, соответствует третьему члену, находящемуся за скобками, – это то, что, задействовав означающее, совпадающее с одним из фигурирующих в паре, проводит его, выражаясь лакановским образом, «через фантазм», заданный первичным противопоставлением. Именно эту новую позицию в различании и надлежит искать, и если в дерридианском учении есть место какой-либо «этике», то заключается она в необходимости сосредоточить на этом поиске усилия.

Таким образом, тип ангажированности высказывания, политическая ориентация его носителя и прочие характеристики акта, на которых сосредоточена левофилософская и публицистическая современность, не столь существенны, как то, каким образом в них оказывается презентирован термин. Многочисленные оговорки и абстинентные уточняющие пометки, которые Деррида постоянно совершал по ходу своей речи и которые нередко заставляют не совсем удачно настроенного читателя терять терпение, разумеется, сами по себе не решали задачи нахождения третьей позиции термина, но при этом они выполняли иную функцию, постоянно напоминая, что эта задача все еще не решена и что без ее постановки любая теоретизация происходит до известной степени вхолостую.

В этом смысле самой ослепленности, с которой хэдлайнеры от академических медиа встретили проект Деррида и сопутствующие ему структуралистские проекты в качестве окончания метафизики и воцарения совершенно новой повестки, противостоит сама публичная языковая ситуация, которая со времен Руссо и до сегодняшнего дня практически не претерпела абсолютно никаких изменений в области действенности Bedeutungsintention. Ассортимент способов, посредством которых «желание-сказать» себя реализовывало на уровне задействования означающего, менялся лишь позиционно, но не структурно, и, покуда эти средства в ходу, в их отношении до сих пор не появилось никакой ясности не столько об их идеологическом или дискурсивном бэкграунде, которыми как раз занимаются непрестанно, сколько о том, каким именно образом их устойчивость с «желанием-сказать» остается связана.

При этом основополагающее для работы этого желания различие необходимо проводить не буквально между «голосом» и «письмом», а между высказыванием – произнесенным или же написанным – требующим в своем отношении презумпции устранения различия между интенцией и донесением ^[25], и речью, способной без этого устранения обойтись, при том, что последняя существует чисто предположительно, за рубежами несостоявшегося различания. Именно в первом случае возникает описанная Деррида под именем «голоса» иллюзия полнокровности, убедительности, особой «трогательности» высказывания и, самое главное, связанной с ним надежды на производимую им в слушателях перемену во взглядах и расположенности к предмету.

Различие между одним и другим режимами иллюстрирует пример, приведенный Терри Иглтоном и описывающий пьянчугу, который, увидев в метро табличку, предписывающую на эскалаторе брать собаку на руки, и находясь в момент прочтения на пике вызванного воздействием определенных доз алкоголя ощущения многозначительности, бормочет: «Как же это верно, черт побери, лучше и не скажешь». С точки зрения Иглтона – довольно сухо, как и многие другие англосаксонские исследователи, подходящего к вопросу функционирования акта высказывания – здесь имеет место не более чем характерная ошибка восприятия кон текста с неправомочным углублением смысла ^[26]. При этом очевидно, что водораздел – всегда довольно условный, в чем пьяница как раз прав – пролегает здесь именно у порога функционирования высказывания, рассчитывающего на что-то большее. Та же реплика пьяного, произнесенная в ответ на речь, воспевающую права и свободы (или, напротив, призывающую к их урезанию), выглядела бы, с точки зрения Иглтона, в гораздо большей степени контекстуально-оправданной, но именно признание существования ситуаций, где она, вероятно, уместна, закрывает путь к исследованию самой лингвоонтологической аномалии, связанной с «желанием-сказать» и его укорененностью в ситуации метафизических опор функционирования акта высказывания.