Георгий Гурьянов: «Я и есть искусство» - читать онлайн книгу. Автор: Метсур Вольде cтр.№ 54

Марина Алби:

«Мне приходилось видеть его за работой. Я бывала во всех его мастерских. Георгий был очень кропотливый художник, у него все должно было быть доведено до совершенства. У него была ужасная привычка накануне выставки сказать вдруг: картина – говно, и я ее переделаю. Просто размазывал ее или делал дырку посередине. Когда почти-почти уже было доделано, он вдруг говорил: «Нет! Это все не так, надо все переделывать». Поэтому все очень боялись и старались забрать картины до выставки, пока он их не уничтожил.

Галеристы в ночь перед выставкой обычно сидели рядом. Они знали, что, как только работа закончена, нужно сразу забрать. Потому что он был перфекционистом, все должно было быть доведено им до совершенства.

Георгий был честный человек. Категоричный и строгий по отношению к тем, кто ему не нравился. Когда кто-то приходил к нему или кто-то говорил о ком-то, кого Георгий очень сильно не любил, он размазывал по стене. Это был как спорт для него, когда он цеплялся за кого-то, кто ему не нравился… ну, они обычно не присутствовали при этом, хотя я иногда видела, что и присутствовали. И начиналось: «Вот этот человек самый бездарный!..» – и так далее, и так далее. Но обычно без мата. Георгий мог без мата, но очень красиво… (Смеется.) Но я всегда говорила ему: «Так нельзя, Георгий. Так нельзя. Надо любить всех!», а он отвечал: «Как можно любить такого упыря?!» И когда он начинал объяснять, то обычно нельзя было не согласиться с ним. У него было очень сильное мнение, всегда очень сильное мнение. И мне это нравилось в нем, и другим это тоже нравилось – он никогда не намекал на что-то, он всегда говорил прямо и точно, что он думает».

Роберт Сюндюков:

«Конечно, мне доводилось наблюдать, как Георгий пишет картины. Много раз. Видел, естественно, и как он рисует, и все сопутствующие этому процессы. Насчет технологии – всегда было по-разному. Ну и это был для него только как некий вспомогательный инструмент, не более. Но Георгий, конечно, любил именно «классику» интерпретировать. Например, кадр из какого-нибудь фильма, который ему нравится. «Олимпии» (фильм Лени Рифеншталь. – Примеч. авт.), например. Он брал кадр, который ему нравился, проецировал его проектором – довольно старым, я его чинил с Георгием много раз, потому что он был еще советский и уже рассыпался, так как переезжал много раз с Георгием, да и до этого, видимо, немало потрудился. К этому проектору было трудно достать не только лампу хорошую, но и прочие детали: оптику, зеркала, это был самый настоящий «олдскульный» аналоговый проектор, кажется, эпидиаскопом такая штука называется. Но это не важно. Почти все художники – возрожденческие ли, греческие или египетские – пользовались разными подобными приспособлениями, камерой-обскурой например. Караваджо можно вспомнить… Просто Георгию так было быстрее скомпоновать картину, удобнее: приблизить, увеличить – или наоборот. Но не один проектор не напишет за тебя картину, так же как и пишущая машинка не может сама по себе написать роман, это же очевидно. Ведь эпидиаскоп – это даже не принтер. Тут была абсолютно честная работа настоящего художника. Георгий очень часто сам готовил себе холст, не натягивал каждый день обязательно холст на подрамник, предпочитал готовый, но если ему нужен был какой-то определенный размер под композицию, то он мог сам запилить подрамник, натянуть холст и так далее. Конечно, иногда он покупал и загрунтованный холст, но все же предпочитал грунтовать сам. И очень внимательно относился к грунту. Он его шкурил очень тщательно (что собственный холст, что готовый), добивался идеальной поверхности – чтобы никаких ворсинок, никакой неряшливости. Все это зашкуривал много раз, пока холст не превращался в такую поверхность, как итальянская штукатурка или почти как фреска, например. У него часто даже пальцы были стерты в кровь от наждачной бумаги. И потом он карандашом полностью прорисовал картину, поэтому очень легко его атрибутировать – под живописью обязательно будет целая картина в карандаше. Потом уже он делал и подмалевки, и прочее, но обычно уже поверх проработанной в карандаше картины. А потом уже шла живопись, в краске. Он хотел освоить и технику чисто классического масла, но так как масло долго сохнет, он писал акрилом. И краски дорогие он покупал, конечно, качественные, и очень дорогие кисточки, лучшие для его техники. И всегда был чист, в чистой одежде, кисточки о штаны и рукава не вытирал. Как и Леонардо, Георгий любил аккуратность в работе и так же, как и он, считал, что кисточки должны быть непременно длинные, чтобы не пачкать белую рубашку художника, в которой тот пишет. Ну, что тут еще добавить… И вот он картину отрисовывал-перерисовывал многократно, и еще – во много раз больше – переделывал лица. Например, нарисует лицо, потом что-то ему не нравится, или модель его разочарует, и он рисует свое лицо, потом и его сотрет – и нарисует другое. У него такое часто бывало, что на одной картине много его портретов. Не то чтобы он так себя любил… Чтобы рисовать модель, нужно приглашать, ждать, а работать надо сейчас – вот он сам с себя рисовал. То есть использовал себя как модель, а не как объект самолюбования. Хотя… обходилось и не без самолюбования, наверное. Георгий же знал, какой он ладный да складный – отличная модель.

Он неоднократно дублировал свои работы, потому что все их хотели приобрести. Нельзя же выпустить альбом и напечатать всего одну пластинку… Все хотели морячков таких, морячков сяких – серьезно, очередь на них стояла. Но он часто отказывал, если кто-то из заказчиков ему не нравился. Галеристам с ним было трудно, это очевидно. Но дольше всех он работал с Ольгой, с ее галереей «Д-137» – это была и дружба, и весьма плодотворное сотрудничество.

Интересно ли ему было по несколько раз рисовать одни и те же работы? Во-первых, они все абсолютно разные. В разном колорите, в разных масштабах. Очень редко, когда что-то повторяется точь-в-точь. А во-вторых, это как барабанная партия. И элемент поп-арта тоже в этом присутствовал. Он не то чтобы не любил импровизаций, но все же больше предпочитал четкий, выверенный, энергичный ритм. Но, кстати, надо сказать, что ему нравился и джаз, какой-нибудь старый, времен золотого века – такой вот настоящий, подлинный, опиушный по сути. А вообще, повторюсь, он ценил ритм, гордился тем, что его, если что, никто не отличит от драм-машины, что, когда вырубался свет, звук, микрофоны, – он продолжал барабанить; когда врубали снова – он все так же попадал бит в бит, очень точно. Так что я думаю, что с повтором работ он технику как бы накапливал и улучшал. К тому же это миф, что у него очень много работ. Их очень мало, к сожалению. Но тут вопрос, во-первых, конечно, еще и финансовый. Если человек хочет заказать именно «Трактористку» и ничего другого, готов заплатить аванс, и сам человек приятный, то почему бы не написать для него картину? Он же был именно профессиональный художник, хотя и близко ни в каком СХ (Союз художников. – Примеч. авт.)не состоял, живопись же и давала ему вполне приличные средства для его «широкого» образа жизни. Ну, а музыкальное наследие «Кино», как известно, вообще не приносило участникам группы абсолютно никаких денег. Но он рисовал не из-за денег, это надо понять, он просто любил искусство, по-настоящему. И сразу тратил все полученные деньги, никогда не откладывал.