Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - читать онлайн книгу. Автор: Кира Долинина cтр.№ 109

читать книги онлайн бесплатно
 
 

Онлайн книга - Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 | Автор книги - Кира Долинина

Cтраница 109
читать онлайн книги бесплатно

К началу 1942 года в двенадцати убежищах Эрмитажа жило около двух тысяч человек. К эрмитажникам присоединились сотрудники Академии художеств, Кунсткамеры, Академии наук, художники и писатели. Пока могли – ходили на работу, потом уже не выходили. В самом Эрмитаже работы было много: надо было упаковать и перенести в наиболее защищенные помещения то, что осталось «дома», надо было зашить окна, вести учет всем перемещениям экспонатов, писать статьи и книги. И еще – почти каждый день дежурства в отряде противопожарной обороны. Бывало, что за сутки тревоги по радио объявлялись до пятнадцати раз. 8 сентября 1941 года Ленинград бомбили в первый раз – кольцо блокады замкнулось. С 20 ноября нормы хлеба были снижены до 200 грамм в день рабочим и 125 грамм иждивенцам. В эрмитажных убежищах еще было тепло (топили довоенными запасами дерева из мастерских музея и экспозиционными щитами), еще был свет, но смерть уже стала обыденностью.

Из дневников ирановеда Александра Болдырева:

«31 декабря 1941. За эти несколько дней, что не был я в команде, разрушение людей голодом разительно продвинулось: Пиотровский, Богнар, Морозов, Борисов – находятся на пределе. Страшно опять. В магазинах и столовых нет улучшения ни на йоту. Трамваи исчезли вообще. Дома и в Эрмитаже с сегод. вечера света нет. Где-то мучительно к нам бьется помощь. Теперь ясно, что это далеко не скоро. Когда? Наступает 1942-ой. Количество смертей в городе достигло в сутки двух десятков тысяч, говорят».

Поминальный список в воспоминаниях Глинки имеет начало, но не имеет конца:

«Едва ли не первым в нашем убежище умер скромный и милый Иван Иванович Корсун. Все последние дни он жил тревогами о своем Андрюше, зная, как неприспособлен тот к солдатскому быту… Мы его похоронили еще, как должно друзьям сына. Эрмитажные плотники сделали гроб и дубовый крест, на котором вывели: „Отец солдата Иван Иванович Корсун“.

Вторым умер или, вернее, был убит голодом сотрудник центральной библиотеки Эрмитажа Георгий Юрьевич Вальтер, молчаливый и неприветливый человек, замолчавший и слегший в постель раньше всех, то есть сложивший раньше других оружие жизни… Я едва его знал, но говорили, что он доблестно воевал в 1914–17 годах, от прапорщика дошел до штабс-капитана, имел ряд боевых орденов.

Потом умер Владимир Александрович Головань, кроткий и обходительный старик, фалерист-искусствовед, библиофил, скрипач. Он тоже работал в библиотеке Эрмитажа. Царскосел, ученик Иннокентия Анненского, он много бывал за границей и в своем Царском Селе собрал большую библиотеку, которую потом передал Эрмитажу… За сутки до смерти Владимир Александрович попросил меня сходить в его квартиру в эрмитажном доме и принести ему скрипку, лежавшую на рояле. Шла середина ноября, и стояли уже холода. Несмотря на подробные наставления, я с большим трудом открыл двери квартиры. Мелькнули корешки книг в стенных шкафах, пустая ваза для фруктов, подстаканник… Как иллюстрация к какой-то книге о Петрограде, за окном замедленно катилась Нева. Скрипку я нашел сразу. Дерево ее футляра холодило руки… На утро Владимир Александрович был мертв. Подушка его лежала на футляре со скрипкой. Говорили, что он вечером трогал струны рукой.

Среди первых умерших был Павел Павлович Дервиз, заведовавший серебром. Его незадолго до начала войны выпустили из-под ареста, где он провел три года. Выпустили полупарализованного, с затрудненными движениями. О том, как он стосковался по любимому делу, видно было по тому, как он принялся за работу над заказанной ему академиком Орбели книгой. Не знаю, дошла ли до нашего времени его рукопись? Вина, за которую Павел Павлович не раз садился в тюрьму, состояла в том, что он – Дервиз…»

24 января в Зимнем открывается музейно-санаторный стационар для сотрудников самого Эрмитажа, а также Музея Ленина, Музея революции, Русского музея и Музея этнографии. Заведующей назначена ученый секретарь Ада Вильм. Кто что-то читал о блокаде, знает, что блокадные стационары были способом подкормить совсем уже доходяг. «Дистрофия» – это слово вошло в быт блокадников, но почти никто не знал, как с ней обращаться. Помещение в стационар, где неделями практически ничего не евшие люди вдруг получали усиленное чуть ли не в десятки раз питание, зачастую оборачивалось трагедией. Судя по меню за 4 февраля 1942 года, в Эрмитаже таких ошибок не делали: «Завтрак – 2 стакана кофе с маслом 10 г, хлеб черный 100 гр., масло 20 г, 1 шпрота, сахар 40 г. Обед – рассольник с рисом на мясном отваре (30 г риса), тушеная капуста 70 г с одним битком мясным 50 г, желе малиновое на сахаре, хлеб черный 200 г. Ужин – манная каша с маслом 70 г и 20 г, хлеб черный 100 г, 2 стакана чая с сахаром 20 г.»

По правилам, «сроки пребывания дистрофиков от 10-12 дней». Поставить на ноги, да и просто спасти удавалось далеко не всегда. В Эрмитаже появился морг под зданием научной библиотеки. Увозить и хоронить получалось редко, к весне 1942‐го скопилось много.

Из дневников Болдырева:

«Сейчас умереть гораздо легче, чем похоронить <…> 5 апреля 1942. Сейчас 12 ч. 20 минут, опять грохочут зенитки, гудят немцы, но не очень. В Эрмитаже, оказывается, все еще лежат где-то 53 покойника. Их должны скоро вывезти».

В «Блокадной книге» Адамовича и Гранина есть свидетельство молодой сотрудницы Эрмитажа Ольги Михайловой:

«– Я вот этот эпизод хочу еще как-то дополнить, потому что он запечатлелся особенно глубоко и сильно, нельзя его забыть.

– Вы людей этих знали?

– Да… Эта большая машина, причем они все свои, знакомые, в общем близкие тебе люди, потому что коллеги, распростертые в разных положениях… Ну, знаете, это ведь никогда в жизни не забудешь. А это, может быть, и писать не надо <…>».

Весной стало полегче. Открылась опасная, но все-таки возможность уехать по Ладоге. 30 марта в Ереван отправляют худого и желтого, как и все его сотрудники, Орбели. «Блокадным директором» Эрмитажа еще на два года останется Михаил Доброклонский. Ближе к лету засадят Висячий сад – эрмитажный огород (картофель, капуста, свекла, турнепс, брюква, укроп, шпинат, лук), будут кормить оставшихся в музее всю зиму. Но эта же весна потребовала от эрмитажников подвигов – оттаяла не только природа, но и нетопленый музей, через пробитые снарядами крыши внутрь проникла вода, по стенам текло, дворцовую мебель надо было буквально вылавливать в полузатопленных подвалах. Самым драматичным моментом того всемирного потопа стало обнаружение в подвале под залом Афины, где был закопан в песок музейный фарфор, плавающих по поверхности воды чашек и блюдец. Отдельно от них плавали отклеившиеся бирки с инвентарными номерами. Несколько сотрудниц бросились спасать государственное имущество – по пояс в ледяной воде, в полной темноте они раз за разом поднимали наверх хрупкие вещи, ничего не разбили. Кроме своих жизней – я еще помню этих сухих и желчных старух, бездетных и суровых, о которых ходили легенды, и легенды эти были правдой.

Они мыли и чистили, разбирали и растаскивали, закрывали дыры и собирали битое стекло.

«Мое могучее воинство состояло в основном из пожилых женщин от 55 лет и выше, включая и семидесятилетних, – вспоминал начальник охраны Павел Губчевский. – Среди этих женщин было немало инвалидов, которые до войны служили в музее смотрительницами зал (хромота или какое-либо другое увечье не мешали им дежурить на спокойных постах и наблюдать в залах за порядком). К весне 1942 года многие разъехались, многие умерли, а оставшиеся в живых продолжали нести службу по охране. В служебном табеле значилось примерно пятьдесят работников охраны, но обычно не менее трети всегда находилось в больницах: одни оттуда возвращались, других отвозили туда – на саночках, на волокушах. Таким образом, стража, которой я командовал, фактически никогда не превышала тридцати немощных старушек. Это и была вся моя гвардия!»

Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению