Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922 - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Минут cтр.№ 77

Не желая быть в тягость своему великодушному родственнику, барон Икскюль старался быть ему полезным, чем мог. «Мне только шестьдесят два года, я способен еще к работе. Тяжело признать себя ни к чему негодным», – говорил он с заметным немецким акцентом, от которого не мог отделаться за всю свою долголетнюю военную службу. Он предложил графу Мюнстеру помогать ему в управлении его поместьями, и так как у последнего были также поместья в той части Познани, которая отходила к Польше, то барон Икскюль, предполагая, что я знаю Довбор-Мусницкого, просил меня дать ему рекомендательное письмо к Довбору. Рассказ мой о том, какой прием оказал мне Довбор в Познани, еще более укрепил Икскюля в благотворном влиянии моего ходатайства. Я не видел оснований отказать ему в исполнении его просьбы, зная его за человека в высшей степени благородного, в каковом виде и представлял его Довбору, не касаясь сущности его ходатайства, которой, собственно говоря, и не знал. Редакция моего письма вполне удовлетворила Икскюля, но имело ли оно какие-либо реальные результаты, мне неизвестно.

Свидание наше у фон Дунтена происходило вечером. Засиделись мы до часу ночи, но еще часов около десяти фон Дунтен тщательно задернул портьеры, дабы сулицы не было видно освещенного окна. Когда я его спросил о причине этой предосторожности, то он объяснил мне, что истинные немецкие патриоты эти дни, когда в Версале решается судьба их родины ^{212}, считают днями великого траура Германии и очень косо смотрят на тех, кто продолжает вести праздную и веселую жизнь. Когда я заметил на это, что битком набитые кабаре и кафе-шантаны ^[117] не очень-то вяжутся с этим настроением, то он ответил мне, что Берлин не такой, как вся Германия, это – полужидовский город и по нему судить о всей Германии нельзя, что в Германии набирает силу антисемистическое движение и чем оно завершится, предсказать трудно. В том, что значительная часть населения была настроена против евреев, которых оно считало истинными виновниками, или, точнее, поджигателями Великой войны, мне пришлось наблюдать лично.

Дело в том, когда я приехал в Берлин, там еще стояла пресловутая деревянная статуя Гинденбурга, в значительной части покрытая золотыми гвоздями ^{213}. Статуя незамысловатая, но недурная по исполнению. По крайней мере, идея была выражена хорошо: гигантская фигура фельдмаршала в боевом облачении стояла равномерно на несколько расставленных ногах, с небольшим наклоном вперед и опираясь на гигантский обнаженный меч. Устойчивое положение на трех точках опоры. Стихийной незыблемостью дышала эта статуя. Пригляделось ли население к этой статуе, или несоответствие выраженной его идеи с современным положением вещей было тому причиной, но около нее обычно не наблюдалось скопления людей. Только однажды, проходя мимо, я увидел около памятника довольно большую и оживленную толпу. Подойдя ближе, я узнал причину. На цоколе памятника был приклеен большой лист бумаги, на котором четко, крупными буквами, было написано четверостишие. Не помню его по-немецки, но вот его почти дословный перевод:

Просуществовала эта надпись дня два, потом исчезла.

Что же касается подавленного настроения берлинского населения в отрадные дни версальских переговоров, то, по правде говоря, оно не особенно было заметно. Помню, как в критический момент подписания договора, когда немецкие делегаты вначале отказались было подписаться под смертным приговором Германии, а союзные миссии демонстративно начали приготовляться к отъезду, например, американская миссия уложила даже свои чемоданы, берлинцы не проявляли никакого волнения. В тот день, когда договор наконец был подписан, никаких признаков народного траура в Берлине не наблюдалось: кабаре и кафе-шантаны, как всегда, были полны публикой, всюду музыка и танцы, как будто ничего особенного не произошло.

В дальнейшей беседе с фон Дунтеном мы коснулись большевизма, и я высказал свое предположение, что волна большевизма прокатится и по Германии, но что, по всей вероятности, он не примет в ней таких уродливых форм, как у нас; не будет сопровождаться такими ужасами и жестокостями, благодаря большей культурности народных масс. Фон Дунтен был вполне согласен со мною в первом, относительно же второго утверждал, что немецкий пролетариат способен еще на худшие крайности.

– Вы не знаете здешних рабочих. Если они доберутся до власти, то оставят наших большевиков далеко позади себя. Надо было видеть спартаковцев, чтобы судить о том, что можно ожидать от этих людей.

Быть может, он и прав, но до сих пор, слава Богу, коммунисты, несмотря на всю свою энергию, не могут осилить умеренных элементов Германии, которые оказались не такими разрозненными и беспомощными, как у нас. На всю Россию с ее 150-миллионным населением у нас насчитывается, всеми правдами и неправдами, по подсчетам самих большевиков, всего 600 тысяч коммунистов, и они твердо держатся у власти, в Германии же, где при 70 миллионах населения более двух с половиной миллионов коммунистов ^{214}, записавшихся в партию, и не по принуждению, не страха ради Иудейска, а по убеждению, они, при неоднократных попытках своих к захвату власти, всякий раз терпят жестокий отпор. Недалекое, по всей вероятности, будущее, покажет, на чьей стороне будет окончательная победа.