По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - читать онлайн книгу. Автор: Яков Мартышевский cтр.№ 100

Что должны были чувствовать эти люди, эти герои? Каково было их психологическое состояние? Как долго еще они смогут напрягать себя и, преодолевая нестерпимую, жгучую жажду жизни, таить в своей душе какие-то высокие порывы, будь то долг, совесть, любовь к Родине, и подставлять свою грудь под пули? Как долго еще могут выдержать их нервы? Теперь мне так понятны глубоко знаменательные слова фельдмаршала Гинденбурга: «Победит тот, у кого крепче будут нервы». Да, это так. И в то время эти крылатые слова знаменитого полководца быстро облетели весь мир. Русская общественность тоже подхватила их и с излишней хвастливостью и преувеличенной самоуверенностью высказалась в том смысле, что уж если, мол, от нервов зависит исход войны, то ни у кого нет таких крепких нервов, как у русского солдата, и что потому за исход войны нечего беспокоиться. Но, как и всегда, наше общество и наши верхи были далеки от понимания народа, так и в этом вопросе никто не понимал и не предвидел того сложного психологического процесса, который постепенно, как темная туча, нарастал в душе русского солдата и, как червь, медленно, но верно подтачивал дух самоотвержения и жертвенного подвига… Этот внутренний процесс разложения, зародившийся в глубочайших уголках человеческой души русского солдата и рядового офицера уже весной 1915 года, а может быть и раньше, на третий год войны, уже дал гибельные результаты полного развала армии и в окончательной форме выразился в виде лозунга «Долой войну!».

Понять психику многомиллионных народных масс, брошенных тогда на фронт почти на верную гибель, можно было не иначе, как идя с ними в бой плечом к плечу и одинаково с ними страдая… И если я, будучи офицером, то есть образованным человеком с привилегированным положением, с развитой гражданской совестью, и то начал «сдавать», радуясь возможности хоть на короткое время вырваться из ада войны, то чего же можно требовать, каких сверхчеловеческих подвигов можно ожидать от нашего серого простолюдина, для которого были совершенно чужды и непонятны значение и цели великой войны? У нас, у интеллигенции и у наиболее сознательного элемента страны, была известная идеология, во имя которой мы шли на смерть. Но что могло быть у простого русского солдата, взятого от сохи из какого-нибудь забытого богом уголка Сибири? И, несмотря на это, в первый год войны русская армия поразила мир своей беспримерной доблестью… Но ведь человек не машина, машина и та изнашивается. Не забывайте, что это все живые люди и что каждому из них хочется жить, у каждого есть свои привязанности, свои маленькие идеалы. Боевая обстановка, постоянная смертельная опасность требуют от человека крайнего напряжения нервов, постоянной изнурительной душевной борьбы, потому что не так-то легко расстаться с жизнью… Поэтому, если хорошенько вдуматься, то можно легко представить себе душевное состояние наших утомленных бойцов, бессменно вот уже почти год находящихся на фронте в передовой линии. А если еще ко всему этому добавить случаи измены в рядах высшего командного состава и катастрофическое положение армии, оставшейся без снарядов, технически безоружной, без пополнения людьми, то станет еще более ясной картина настроений нашей армии к концу первого года войны.

Однажды, вернувшись с одной из таких поездок верхом, я, к великому своему удовольствию, застал у себя прапорщика Муратова. Он сидел в ожидании меня на скамеечке перед домом, где я помещался, и от нечего делать курил папиросу. При моем появлении он поспешно встал и с приветливой улыбкой, взяв под козырек, направился ко мне. Я быстро соскочил с лошади и, бросив поводья выскочившему Францу, крепко расцеловался с прапорщика Муратовым.

– Дорогой Николай Васильевич! Как рад вас видеть! – с неподдельной радостью воскликнул я.

– И я тоже, Владимир Степанович, давно собирался вас проведать, да ведь, сами знаете, когда же и было, катились как бильярдный шар… Ну, кажется, слава богу, докатились…

– Ну, пойдем, дружок, ко мне, там поболтаем… Эй, Франц! Достань-ка нам из корзины бутылку вина да давай нам обедать.

Прапорщик Муратов был по-прежнему свеж и бодр, но на загоревшем, несколько похудевшем его лице легла теперь печать утомленности, какое-то новое выражение задумчивости и серьезности.

– Ну, как вы, Николай Васильевич, живы, целы? – ласково проговорил я, чтобы завязать разговор, наливая ему и себе в стакан белого вина.

В это время Франц подал обед. Прапорщик Муратов только безнадежно махнул рукой.

– И не говорите, Владимир Степанович, хоть бы одна проклятая зацепила, точно в заговоре… Рубаху в двух местах продырявили, вот смотрите, около локтя и около пояса… и хоть бы царапина!.. Не везет, да и баста! А, правду сказать, хотелось бы повидаться со своими, да и нервы начинают пошаливать, надо бы немного отдохнуть…

Я знаю, что у прапорщика Муратова была невеста, которую он безумно любил, и мне стало жаль беднягу. Воображаю, как он был бы рад, если бы был на моем месте.

– Ну, а как ваша рана, Владимир Степанович?

– Да уж почти зажила, хотя повязку еще ношу Думаю, скоро вернуться в роту

– Не спешите… Еще успеете, лучше отдохните как следует, туда-то всегда попадете, а вот оттуда нескоро вырвешься…

– Так-то так, да как-то неловко засиживаться…

Прапорщик Муратов только молча покачал головой.

– Другие иначе рассуждают. Они преспокойно сидят себе в тылу, веселятся в пух и прах и безнаказанно набивают себе карманы… Не знаю, как у вас, Владимир Степанович, а у меня в душе что-то оборвалось, какая-то затаенная обида запала в душу… В голове начали роиться какие-то странные мысли, то, что принято называть брожением умов…

Прапорщик Муратов приходил все в более и более разгоряченное состояние отчасти от выпитого вина, а отчасти под влиянием всяких пережитых физических и душевных потрясений, вызванных войной.

– И в самом деле, – с жаром продолжал он, – почему это выезжать на нас одних, почему мы одни такие проклятые, годные лишь на пушечное мясо… А сколько молодого, здорового народа поустроилось в тылу на разных тепленьких местах по протекции разных там тетушек да дядюшек… Дайте нам отдых, дайте нам смену! Распределите более равномерно и более справедливо все тяготы войны между населением страны. А то взвалили все на плечи одних, а другие между тем благодушествуют… Это к добру не приведет, всему бывает предел… Ведь и для героев есть невозможное…

В словах прапорщика Муратова звучала горькая правда. Он выразил только то, что думал и чувствовал я сам, да и не я только, а десятки тысяч таких же, как и мы, молодых офицеров, не говоря уже о солдатах, обреченных нести бессменно тяжелое бремя войны во всех ее ужасах.

Когда рассеялись иллюзии и улеглись первые восторги войны, и она показала свой чудовищный кровавый лик, то человечество с ужасом и отвращением отвернулось от нее, и не стало большего наказания для человека, как посылка его на фронт… И действительно, разве не было бы справедливо, ну, хоть к примеру сказать, прапорщика Муратова, пробывшего почти год на фронте, назначить куда-нибудь в тыл каким-нибудь комендантом, а этого господина коменданта на его место на фронт тоже на годик. Я думаю, что если прапорщик Муратов мог отлично справляться со своими боевыми задачами, то с ролью коменданта он быстро бы освоился. Но где там такого коменданта или, еще лучше, адъютанта выживешь… Он крепко врос в свое место, держась за юбку какой-нибудь тетушки, родственницы какого-нибудь генерала N, этот, в свою очередь, друг и приятель другого, еще большего генерала N. Так и пошло дальше, словом, тут целая система, казавшаяся в то время несокрушимой стеной, и потому взывать о какой-то там несправедливости было просто даже смешно. Тем не менее в наших военных верхах нашлись все-таки люди, которые узрели эту образовавшуюся пропасть между фронтом и тылом, поняли, наконец, что в то время как одни перегружены непосильным бременем войны, другие, большинство, живут в условиях мирного времени.