Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 113

Вот, капитан, как я живу!

И все это столь мерзостно и, главное, неправдоподобно, сказочно, что пусть же кто хоть мне поверит! Пусть же хоть кто-нибудь знает в Париже и вообще на свете, какова моя жизнь и что за сказочный мерзавец, что за чудовище сидит на моей и на Вериной шее уже 14 лет!

‹…› Пишу Вам, конечно, тайно от В‹еры› Н‹иколаевны›. Имейте это в виду, отвечая, Ваше письмо может попасть ей в руки».

Вот в каких условиях жил нобелевский лауреат. А если учесть, что после бомбежки Дрездена союзнической авиацией на его вилле поселились «девицы» – Марга Степун и прежняя любовь Галина Кузнецова – мучения его описанию не поддаются. А ведь еще терзала нищета – Бунин начал продавать кое-что из личных вещей. Здоровье его пошатнулось, он сильно исхудал. Но и в этих, тяжких обстоятельствах не прекращал непрерывной работы.

Силы неуклонно убывали, бедность и насущные заботы о куске хлеба, раздирающие душу склоки убыстряли этот процесс. А между тем уходили и уходили люди, которых он знал, помнил и которые гасли, как свечи на ветру, в эту долгую ночь войны, опустившуюся над Европой. 3 января 1943 года Бунин записывает в дневнике: «Письмо от Н. И. Кульман: умерли Бальмонт и профессор Олан. Исчез из мира и из моей жизни Бальмонт! А живо вижу знакомство с ним в Москве, в номерах «Мадрид» на Тверской! Был рыжий, стрижен ежом, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах. ‹…› 28.III.44. ‹…› Радио: умер Рахманинов. ‹…› 11.V.31 марта умер (очень тихо) Милюков. Кончена долгая – т. е., в сущности, очень короткая жизнь. ‹…› 26.V. Среда. Письмо от Веры Зайцевой ‹…›. Умер Нилус (в ночь с субботы на воскресенье). Бесчувственность. 29.V.‹…›. Письмо от П. Б. Струве: умерла его жена, Нина Александровна. ‹…› 7.IX. Вторник. Нынче письмо из Ниццы: Елена Александровна Пушкина (фон Розен Мейер) умерла 14 августа. ‹…› Еще одна очень бедная человеческая жизнь исчезла из Ниццы – и чья же! родной внучки Александра Сергеевича! И может быть, только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала ради того, чтобы не умереть с голоду…»

Ощущение обреченности с новой, обостренной силой вспыхивает в бунинской душе, усилившись в пору 1941–1942 годов, когда над Россией нависла смертельная опасность.

«28. XII.41. Воскресенье ‹…›. Каждое утро просыпаюсь с чем-то вроде горькой тоски, конченности (для меня) всего. «Чего еще ждать мне, Господи?» Дни мои на исходе. Если бы знать, что еще хоть 10 лет впереди! Но какие же это будут годы? Всяческое бессилие, возможная смерть всех близких, одиночество ужасающее‹…›. На случай внезапной смерти неохотно, вяло привожу в некоторый порядок свои записи, напечатанные в разное время… И все с мыслью: а зачем все это? Буду забыт почти тотчас после смерти ‹…›. 30.XII. 41.‹…› Пальцы в трещинах, от холода не искупаться, не вымыть ног, тошнотворные супы из белой репы. ‹…› Нынче написал на бумажке: «сжечь». Сжечь меня, когда я умру. Как это ни страшно, ни гадко, все лучше, чем гнить в могиле. ‹…› 4.III.42. Нищета, дикое одиночество, безысходность, холод, грязь – вот последние дни моей жизни. И что впереди? Сколько мне осталось? И чего? Верно, полной погибели. ‹…› 4.IV.42. Тупая, тихая грусть, одиночество, безнадежность. ‹…› 5.IV.42. Как-то ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся с ужасом: какое одиночество! И это последние дни моей жизни! ‹…› 29.IV.42. Среда. ‹…› Очень тяжкая погода. И я тяжко, очень тяжко болен душевно – до отчаяния. Дикое одиночество, бесцельность существования, да всего не скажешь. ‹…› 6.V.42. Очень грустно и скучно – погибаю в одиночестве. Ни души даже знакомой. И все вспоминается, вспоминается ‹…› Читаю «La mémorial de Sainte Helene» (Comte de la Cases) ^[23]. Чувствую себя на S. Helene…» и т. д.

Этот крик отчаяния направлен «в никуда» и оттого еще более страшен. Быть может, главную опору старый писатель находит в мыслях о родине, о России. В час гитлеровского нашествия из-под пера Бунина выходят строки: «…до чего, в самом деле, ни с чем не сравнима эта самая наша Русь!» Мысль о России придавала ему силы, и наперекор всему Бунин продолжает работать.

Навестившему его в Грассе зимой 1942 года бывшему литературному секретарю и журналисту Андрею Седых Бунин «грустно» сказал:

«– Плохо мы живем в Грассе, очень плохо. Ну, картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-нибудь. Это называется супом… Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша за душой – деньги Нобелевской премии давно уже прожиты. ‹…› В прошлом году, – продолжал свой монолог Бунин, – написал я «Темные аллеи» – книгу о любви. Лежит она на столе. Куда ее девать? Возьмите с собой в Америку, – может быть, там можно будет напечатать. Есть в этой книге несколько очень откровенных страниц. Что же, – Бог с ними, если нужно – вычеркните…»

3

Сегодня эротические «откровения» «Темных аллей» кажутся вполне невинными. Не то было в литературе 1940-х годов, да еще в восприятии ее в чопорной и ханжеской Америке. Сам Андрей Седых был ими смущен. Да разве он один! «Американские русские» – историк М. М. Карпович, бывший секретарь редакции «Современных записок» М. В. Вишняк, основатель Скита русской духовной мысли в штате Коннектикут прозаик Г. Д. Гребенщиков единодушно отмечали «падение» старого писателя.

«Бунин, конечно, в отдельных местах хорош, – сообщал, например, Марк Вишняк в письме к М. А. Алданову от 25 января 1946 года, – но мне несносен; я имел как раз неудачную мысль прочесть его «Аллеи» и пришел, конечно, в полный раж: изнасилование, растление, опять изнасилование, и все в 43, 44; и 45 гг. – самый подходящий сезон…» Гребенщиков писал тому же Алданову (14 февраля 1946 года) о «растлевающем духе, разящем от гордого олимпийца из орловских дворян». «Почему никто из почитателей Бунина не решился написать ему, что последний ряд его рассказов, – вопрошал он, – кокетство дурного тона и документ, изобличающий всю извращенность его гордости и благородства?» Алданов в сдержанных тонах защищал Бунина, хотя и отмечал тут же: «Я и сам не сочувствую его «уклону».

Кстати, тут уместно сказать об отношениях Бунина и Алданова, который, по собственному признанию, «с ним прожил тридцать лет в тесной дружбе». А близость их была такова, что они вместе написали даже сценарий из жизни Льва Толстого (которого боготворили оба), по его повести «Казаки».

Дружба эта была во всех отношениях удивительной, так как трудно представить себе – и писательски, и человечески – бóльших антиподов. Со всеми любезный, даже преувеличенно интеллигентный и, казалось, лишенный темперамента, Алданов был откровенным эпигоном Льва Толстого, литератором сугубо книжным, кабинетным, не создавшим ни живых характеров, ни живых пейзажей (по словам Бунина, на природу «он, как чеховский кучер, смотрит свысока»). Его конек – эрудиция и чисто журналистская хватка («Ловко пишет», – обмолвился в дневнике Бунин). Очень точно сказал об Алданове Мережковский: «Где-нибудь в Англии он был бы первым журналистом. У него лучше всего политические портреты, записные книжки. А романы – эрзацы…» К тому же Алданов был начисто лишен того, чем богато одарила природа Бунина и что можно было бы назвать «чувством России». Его исторические романы пронизаны, по словам поэта Георгия Иванова, «философией безверия и скептицизма», а «цивилизованной России» для него «почти что никогда не существовало». Что же могло связывать – творчески и человечески – Бунина с Алдановым?