Настоящая жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Брендон Тейлор cтр.№ 63

– Знаешь, в тот вечер… – начинает он, – я про пятницу… В тот вечер мне хотелось приготовить тебе ужин.

– Правда? Но почему? – спрашивает Миллер. Уоллас, даже не оборачиваясь, понимает, что он улыбается.

– Потому что ты сказал, что хочешь есть. А Ингве начал тебя дразнить. У тебя был такой жалобный вид. И я подумал, что мог бы что-нибудь для тебя приготовить. Но не решился предложить, – Уоллас достает из морозилки рыбу, из холодильника яйца, а из шкафчика – пакет с мукой. Потом опускается на корточки и берет с самой нижней полки скользкую, покрытую пленкой жира бутылку подсолнечного масла.

– Почему же не решился? – спрашивает Миллер, а Уоллас пожимает плечами. Потом распрямляется и ставит масло на стойку, к другим продуктам.

– Не знаю. Наверное, боялся, что ты догадаешься, как сильно мне нравишься. Показалось, что это будет… – замолчав, он достает из духовки большую сковородку. Проводит по дну пальцем и убеждается, что поверхность сухая и чистая, без приставших потеков жира. Это хорошо. Значит, в прошлый раз он как следует ее отмыл. Уоллас кивает своим мыслям. Он хотел сказать, что подобное открытое проявление чувств показалось ему слишком грубым, подумалось, что это будет чересчур навязчиво. Он всегда считал, что, испытывая к кому-то привязанность, ты возлагаешь на него тяжкое бремя, весь груз своих надежд и ожиданий. Привязанность – это тоже в своем роде жестокость.

– Но теперь же ты для меня готовишь.

– Да, готовлю, – отвечает Уоллас, придвигая к Миллеру голубую миску и коробку яиц. – Пожалуйста, разбей туда три или четыре. И перемешай вилкой, но не взбивай.

Миллер, кивнув, берется за дело. Уоллас быстро споласкивает руки под струйкой воды и открывает пакет с мукой. Наклоняет его, и небольшая горстка, отделившись от общей массы, шлепается в деревянную плошку. Взмыв в воздух, мука медленно кружит, словно неспешно подает какие-то знаки. Уоллас опускает рыбное филе под горячую воду, хотя и знает, что так не делается. Размораживать мясо нужно в холодильнике, чтобы оно оттаивало постепенно и в нем не успели размножиться бактерии.

Уоллас рассматривает кусочки тиляпии, каждый из которых покрыт твердой коркой льда. Можно разморозить их в микроволновке, а потом бросить в кипящую смесь масла и жира. Какова вероятность, что в рыбе успеют развиться бактерии, которые затем, попав в их организмы, вызовут понос и рвоту?

Он наливает в кастрюлю воды и опускает туда кусочки филе. Все будет хорошо. Рыба всплывает на поверхность. Она быстро оттает. Эти рыбки тоненькие, совсем не похожие на тех, крупных и толстеньких, что ловят, чистят и потрошат у них в Алабаме. Эти же за всю жизнь не видели ни реки, ни пруда. Их выращивали в специальных резервуарах, откармливали, чтобы после пустить в пищу. Они прямо как люди в этом городе, что всю жизнь снуют по узким каналам и, не задумываясь, поглощают растворенные в окружающей среде питательные вещества. В конце концов, культура – это всего лишь питательные вещества, пропитывающие воздух, которым мы дышим. Мы просто пассивно поглощаем ее вместе с ним, вот и все.

Может, именно к этой культуре он и должен примкнуть? Влиться в темную воду настоящей жизни? Он вспоминает, как Эдит с дружелюбной улыбкой наклонялась к нему в своем кабинете, за окошком которого лежал огромный голубой мир, и убеждала, что он должен очень серьезно подумать над тем, чего хочет от жизни. Вспоминает ее голос, такой ласковый, пугающе ласковый. Он может остаться в ее лаборатории, может остаться в аспирантуре. Может жить за толстым стеклом, наблюдая, как настоящая жизнь бурлит по другую сторону. Остаться будет очень легко – никаких усилий с его стороны, только склонить голову, покорно, словно в молитве, и позволить худшему пронестись над ней.

Зачем вырываться на свободу и становиться, как эти рыбки, как те одутловатые люди на пристани, движимые единственным желанием – дожить до завтрашнего дня? Жизнь их представляет собой не что иное, как чистейший биологический процесс, естественный инстинкт сопротивляться смерти, тянуть лямку из одного дня в другой, и время их утекает бессмысленно, как вода.

Но остаться в аспирантуре, остаться на том же месте – это все равно что признать: все его усилия вписаться в здешнее окружение оказались тщетны. Это означает, что всю последующую жизнь ему предстоит плыть против течения по реке человеческой жестокости. Больно сознавать, что в таком случае ему придется навсегда спрятать ту часть себя, что сейчас пульсирует и корчится, живая, ту, что торчит как-то боком, как кривой зуб, ту, что напоминает новый орган, остро осознающий конечность своего существования.

«Остаться здесь и страдать или уйти и сгинуть», – думает Уоллас.

Он обмакивает рыбное филе в кляр и опускает его в кипящее масло. Оно трещит, брызжет и лопается пузырьками. Уоллас обжигает кончик пальца, но боли почти не чувствует. В сковородке плавают уже четыре кусочка рыбы – формой они напоминают вылепленные из глины человеческие фигурки.

Миллер по-прежнему сидит, облокотившись на стойку. Он натянул на голое тело шорты и один из тех свитеров, что Уолласу велики. На нем он кажется какой-то детской кофточкой. Подбородком он опирается на руки, на спине под свитером четко выступают позвонки. Лицо у него сейчас совсем мальчишеское.

Уоллас быстро обжаривает кусочки филе, переворачивает, как только зазолотятся, чтобы они получились хрустящими, но не сухими и не подгоревшими. А после они едят горячую рыбу, склонившись над бумажными полотенцами, вгрызаются в мягкую, белую, исходящую паром плоть. Уоллас предлагал подождать, пока остынет, но Миллер, забыв о хороших манерах, жадно набрасывается на еду, торопливо жует и причмокивает. По пальцам его стекает жир. Уоллас слизывает его, и Миллер в упор смотрит на него блестящими от желания глазами. Они едят, сидя рядом на стойке, соприкасаясь бедрами, едят, потому что, когда рот занят, можно не разговаривать. К тому же, о чем им говорить?

И такой могла бы быть его жизнь, – думает Уоллас. Есть с Миллером рыбу посреди ночи, смотреть, как сереет край неба над крышей соседнего дома. Такой могла бы быть их совместная жизнь – делить на двоих каждое мгновение, передавать их из рук в руки, чтобы хоть немного облегчить адскую тяжесть от необходимости переживать все в одиночку. Наверно, именно по этой причине люди и сходятся. Чтобы разделить время. Разделить ответственность за связь с миром. Жизнь кажется чуть менее ужасной, когда можно на минуту остановиться, забыть обо всем и переждать, не беспокоясь, что тебя смоет потоком. Люди хватают друг друга за руки и держатся из последних сил, держатся, зная, что, когда силы иссякнут, можно будет без страха разжать пальцы, потому что другой их не разожмет.

Рыба получилась очень вкусная – горячая, сочная, солоноватая, маслянистая. Он посыпал ее перцем и слегка сдобрил уксусом – этой фишке в свое время научил его отец. В те годы, когда они еще жили вместе, работала в семье мать, а отец на всех готовил. В те годы он угощал Уолласа самыми разными деликатесами. В те годы он и научил его успокаиваться едой, предлагая то розовые маринованные яйца, то нарезанные кусочками клубнику, манго и папайю. Ведь именно с отцом он впервые попробовал все эти кислые, покрытые пушистой кожицей фрукты; отец выкладывал их на бумажную тарелку, а потом они вместе ели, сидя на заднем крыльце под солнцем, от которого кожа их приобретала оттенок глины. Как Уоллас мог об этом забыть? О том, как липли к пальцам кусочки сладкого манго, какими терпкими на вкус оказывались кругляшки киви, как отец учил его правильно выбирать фрукты в магазине – чтобы не слишком твердые, но и не переспелые, чтобы кололись в ладонях.