Карамело - читать онлайн книгу. Автор: Сандра Сиснерос cтр.№ 19

– Каждый раз, как я вхожу в комнату, Бледнолицая Тетушка и твоя бабушка замолкают.

Вот что говорит мне Мама, стирая нашу одежду в раковине на крыше. Прачка Ампаро занималась этим по понедельникам, но теперь Мама стирает сама, потому что Бабуля жалуется на большие расходы на воду, электричество, слуг, еду и так далее, далее, далее. Вот что бурчит себе под нос Мама, засыпая одежду порошком, наливая холодную воду из банки из-под кофе и стирая штаны моего брата в каменной раковине или скребя воротник рубашки маленькой соломенной мочалкой, похожей на платье танцовщицы. Банка елозит по твердому дну раковины, мама что-то бормочет, и фыркает, и ругается, но делает это так тихо, что я почти не разбираю, о чем это она.

Мама каждый день наряжается и берет меня с собой на прогулку.

– Лалита, пошли.

– Куда?

– Без разницы.

И каждый день мы забираемся все дальше. Поначалу доходим лишь до киосков с журналами и жвачкой «чиклетс», на следующий день идем по бульвару la calzada de ^[122] Гуадалупе или Мистериос. А иногда по направлению к центру. На тенистой стороне улицы сладко пахнет апельсинами. Торговка раскладывает на полотенце свой товар горками, ее малыш спит на пустом мешке. В дверях другого дома на пестрой rebozo лежат тыквенные семечки, их продают в кульках из газетной бумаги. Древний старик, один его глаз закрыт, а другой молочного цвета, протягивает руку и шепчет: «Подайте, Бога ради», а затем ревет: «Господь возблагодарит вас», когда мы даем ему две монеты.

В другие дни мы направляемся к Ла Вилле, и воздух тут наполнен громыханием, и хрипом, и гудением автобусов, такси и автомобилей, визгом и лаем, и криками продавцов воздушных шариков, и открыток, и свеч, и иконок, и женщина плюхает на противень тесто для сладкого печенья gordita, жарит на сковороде еду, наливает фруктовые напитки. Пахнет подгоревшими gordita и жареной кукурузой.

Но мы никогда не заходим в la basílica. Сидим на солнце на ступеньках плазы до тех пор, пока кости не согреются и наши спины не устанут, едим горячие gorditas и пьем ананасовый лимонад, наблюдая за тем, как пьяный мужчина танцует с собакой, девушка вяжет салфеточки из розовых ниток, а вдова под черным зонтиком медленно-медленно, словно циркачка по канату, идет на коленях к церкви.

А иногда мы идем на зловонный запах мясного рынка, где бычьи головы – с боя быков? – лежат в большой липкой луже крови, их отвратительные толстые языки вывалены наружу, а глазницы полны жужжащих мух: «Не смотри!»

А однажды мы даже забредаем в ресторан на перекрестке бульваров, его стены, внутри и снаружи, облицованы блестящими зелеными и черными плитками, расположенными в шахматном порядке, а окна, снабженные металлическими жалюзи, выходят на оба бульвара, и когда ты смотришь внутрь, то ясно видишь еще один бульвар, его дома, и машины, и спешащих после работы домой людей, и грузовик, к бамперу которого прикреплена гремящая и поднимающая снопы искр и пыли цепь. И мы сидим за удобным столиком, застеленным чистой коричневой бумагой, на которой стоит солонка с дырочками вверху, зернышки сырого риса мешаются в ней с солью, а в еще одной солонке лежат зубочистки, а в стеклянном стакане – сложенные треугольниками салфетки, сам же столик качается, и официант подкладывает под одну из его ножек сложенную крышку спичечного коробка. И мы заказываем обед, в который входит суп fideo ^[123], и лаймы, и горячий хлеб bolillo, и маленькие шарики масла, а еще стейк в панировке, и Мама нарезает его для меня.

По радио поет Хорхе Негрето – печальную песню о цветке, что уносит река. Мама в похожих на кошачьи глаза солнечных очках смотрит на улицу, ни на что конкретно, и вздыхает. Так она сидит долго. Она в новом белом платье, купленном специально для этой поездки. Собственноручно выглаженное ею это безрукавное платье подчеркивает смуглость ее кожи, напоминающей о глиняных кирпичах под дождем. И я думаю, как прекрасна моя Мама, сейчас она выглядит как настоящая кинозвезда, а не как наша Мама, которой приходится самой стирать одежду.

Мама ломает зубочистки и складывает из этих ошметков небольшую горку, и скоро целых зубочисток не остается. Когда она наконец вспоминает о том, что рядом с ней сижу я, то касается моей щеки и спрашивает: «Может, ты хочешь чего-то еще, Золушка?» И это значит, что настроение у нее хорошее, ведь она зовет меня так, только когда не сердится, и она покупает мне разную еду – лимонад «Лулу», молочное желе, нарезанный дольками огурец, вареный початок кукурузы с маслом и манго на палочке.

– Может, ты хочешь чего-то еще, Золушка?

И я счастлива тем, что Мама сейчас вся моя, кормит меня разными вкусностями и разговаривает лишь со мной, и мои братья не мешают нам.

Когда мы возвращаемся в дом на улице Судьбы, я не могу сдерживать себя. Счастье извергается у меня изо рта, словно шипение из газировки, если хорошенько поболтать ее. Первое, что я говорю, когда вбегаю во двор, это:

– Угадайте, где мы были! В ресторане! – И если до того мы с Мамой были ограждены неким магическим заклятием, то этими самыми словами я снимаю его.

Бабуля корчит гримасу, и Бледнолицая Тетушка корчит гримасу, и Папа тоже корчит, и позже Мама ругает меня и говорит: «Ах ты болтушка, почему ты все всем рассказала?» Но если мне не следовало делать этого, то почему? И почему Мама не сказала, что никому ничего нельзя говорить, до того? И почему все так сердятся на то, что мы поели в ресторане? Я ничего не понимаю, кроме одного: это из-за меня Мама кричит:

– Я больше не могу! Уезжаю отсюда к чертовой матери. Невозможно открыть холодильник и съесть яблоко, если мне того хочется! ¡Me voy a largar, me oyes! ^[124]

– Зойла, потише! Тебя услышат! – просит Папа.

Но Мама начинает кричать еще громче:

– А мне наплевать, слышат меня или нет!

И я плачу, сама не зная почему, и Мама – не могу забыть этого – снимает с ноги туфлю и швыряет ее, и когда я позже думаю об этом, мне кажется, будто все происходило под ночным небом, хотя это было не так. Сумерки в Мехико полны звезд, подобных стекляшкам на стенах сада, и на меня смотрит луна-ягуар, и мамина стеклянная туфелька летит-летит-летит по разбитому небу.

– За кого ты меня принимаешь, за автомат? Я в одиночку ликвидировала весь тот ужас в столовой, а это была тяжкая работа. Неподъемная. Монументальная. Ты понятия не имеешь, что такое труд. А я всего лишь человек – плоть и кости, помоги мне Господь, и где была лентяйка Оралия, и с какой стати я должна столько всего делать для такой оравы, скажите на милость? Я уж не говорю о расходах. Мы небогаты, сам знаешь. Слава богу за папино пособие и tlapalería и немаленькую зарплату твоей сестры. И не забывай, что этим летом мы ничего не получаем за две комнаты; потому что я попросила жильцов съехать и освободить их для вас. Нет, я не жалуюсь. Разумеется, я предпочла бы, чтобы вся семья была вместе. Что такое деньги по сравнению с радостью от того, что твои близкие рядом? Приходится идти на жертвы. Семья всегда у меня на первом месте. Неужели я ничему тебя не научила, Иносенсио?