Карамело - читать онлайн книгу. Автор: Сандра Сиснерос cтр.№ 42

Это был очень жизнерадостный момент, возможно единственное явление Бога в ту декаду потерь и лишений, и так казалось до тех пор, пока не выяснилось, что у Бога весьма своеобразное чувство юмора.

Элеутерио был жив только наполовину. Только правая половина его тела восстала из мертвых. Левая же осталась столь же сонной, как в день его поминок. С тех пор Элеутерио стал с трудом передвигаться по квартире с помощью трости и изъясняться на странном языке из мычания, жестов и плевков, который понимала одна лишь Соледад.

В тот вечер семья праздновала полувоскресение Элеутерио. Тогда все кровные родственники письменно выказали свое волеизъявление: Я, такой-то такой-то, тем самым прошу, чтобы по смерти мне вскрыли вены, или же пронзили мне сердце шляпной булавкой, или же сделали и то и другое перед моими похоронами, дабы меня не погребли живым в том случае, если я впаду в столь же редкое и несчастливое состояние, что и Элеутерио Рейес, и так далее, и так далее. Что-то приблизительно в этом роде, точнее не скажешь, потому что эта бумага затерялась среди других незначительных вещей, о которых никто толком не помнит и о которых никто не способен окончательно забыть.

Всю свою жизнь Нарсисо не понимал, что такое стряслось с ним в очередной раз. Словно его жизнь была парой игральных кубиков, а мир – тем стаканом, в котором их трясли и из которого они по случайности выпадали. И только после такой встряски и качки он видел, сколько очков ему выпало. Именно так расцветала не осознаваемая им любовь. Одна лишь острая боль в груди напоминала ему о том, что он жив. Так любовь своим острым наслаждением и своей острой болью постоянно свидетельствует о том, что мы, как это ни прискорбно, пока еще живы.

Когда Нарсисо приехал домой, Регине хватило одного брошенного на него взгляда, чтобы понять, что ее ребенка уже нет. На его место заступил fanfarrón ^[249], молодой павлин, мужчина, в котором лишь иногда проблескивал то там, то тут, в зависимости от освещения, ее мальчик. У мужчины была мощная шея, походка стала энергичной, а тело упругим и сильным. Что-то пульсирующее появилось в его глазах, а возможно, наоборот, исчезло из них. В нем было нечто, говорящее о том, что он успел испытать в жизни разочарование.

Ну почему людям так нравится сообщать плохие новости? Не успел поезд Нарсисо прибыть в Мехико, как он получил телеграмму от своих чикагских кузенов, которые спешно и радостно докладывали ему о его отставке. И над его прежней раной появилась новая рана – дырка в сердце, в котором Нарсисо некогда лелеял образ la negrita ^[250] Томпи. Ах, подумала Регина, у него вид человека, лишившегося материнской любви; я исправлю это.

И у Соледад вдобавок к ее прежним обязанностям появилась новая – помогать содержать Нарсисо в чистоте. И не важно было, что, живя в Чикаго в течение всех этих лет, он и сам неплохо заботился о себе. Теперь, когда он оказался дома, Регина настояла на том, чтобы Соледад стала его нянькой, и та вооружилась тазом и чайником с водой, которую грела на плите.

– Когда меня приставили к стене, я подумал, что меня застрелили, хотя не слышал выстрела, потому что почувствовал, как тепло выходит из моего тела и устремляется к ногам. И только потом я начал вонять страхом, потому что страх воняет, ты знала об этом? Я не сразу осознал, что это была не кровь, а моча.

– Неправда, – сказала Соледад.

– Клянусь Богом, так оно и было. Похоже на историю Адама, у которого Бог позаимствовал ребро, чтобы сотворить из него Еву. Им пришлось выпилить три моих ребра – положи сюда свою руку. Они сделали это, чтобы получить доступ к моему легкому, – объяснил Нарсисо.

– Какое варварство! А это правда, что вы никогда больше не сможете плавать?

– Никогда, – подтвердил Нарсисо, свесив голову и притворившись, что ему жаль себя.

Печаль Нарсисо лишь расположила к нему его няньку. Он был таким беспомощным существом с глазами нежными и темными как café de olla ^[251], словно в любой момент мог расплакаться. Он выглядел печальнее, чем она помнила. Более одиноким. И это сделало его еще привлекательнее в ее глазах. Он был таким приятным, не могла не заметить Соледад, а его ноги – такими маленькими для мужчины.

Такие изящные ноги! Мягкие, как голуби, бледные, как задница монахини, блестящие, как крылья мотылька при свете перламутровой луны, изысканно испещренные венами, подобно мрамору, прозрачные, как чайная чашка. Некогда они были гладкими, как речные камешки, а теперь стали грубыми, как и ее собственные.

– Мозоли, – объяснил Нарсисо. – Там, на Севере, мне приходилось работать como un negro ^[252].

Он тем самым хотел сказать, что работал очень много и тяжело. Но, по правде говоря, эти мозоли он натер, ночи напролет танцуя чарльстон, а не предаваясь непосильному труду.

И сердце Соледад наполнилось жалостью к нему. Ей захотелось благословить эти ноги поцелуями, поглаживаниями, убаюкать их, выкупать в молоке. Но, как и всегда, она испугалась своих чувств и просто сказала: «У вас ноги как у девушки». Она хотела сделать ему комплимент, но он обиделся.

Нарсисо Рейес издал смешок, будто привык к тому, что над ним смеются. Девушка Соледад вызывала в нем странное чувство. Он вспомнил, как впервые почувствовал себя так, это было много лет тому назад, когда он впервые разговаривал с ней, стоя на лестничной площадке в доме ее Тетушки Фины. Он попытался успокоить ее поцелуем, но промахнулся, и неловкий детский поцелуй пришелся на ее глаз, слегка ослепив ее. Они были детьми. И вот она теперь перед ним с симпатичной небольшой задницей и сладким покачиванием в блузке при каждом движении. Он продемонстрирует ей кое-что из того, чему научился в Чикаго.

И Нарсисо Рейес притянул к себе Соледад и поцеловал женщину, которой было суждено стать матерью его детей. В этом поцелуе была его судьба. И ее тоже.

Жизнь удивляет даже людей с большим жизненным опытом. И Элеутерио Рейеса поразила не только его собственная смерть, но и новая жизнь и то, что его единственный ребенок оказался в это время рядом с ним. С ним был его Нарсисо, маленькая ящерка, щеголяющая в облегающем костюме и лакированных кожаных туфлях, с красной гвоздикой в петлице. Он был всего лишь денди с лицом ребенка, маменькиным сынком, напуганным избалованным мальчишкой, сопляком, замаскировавшимся под мужчину, плачущим настоящими слезами и обещающим, стоя на коленях: «Я сделаю все, что ты захочешь, папа, только опять не умирай».

И что еще мог делать Элеутерио кроме как смеяться, раз уж у него изо рта вместо слов вылетали одни булькающие звуки. Он смеялся, после чего заходился в кашле, к вящему перепугу родственников – они думали, что у него случился еще один приступ. Поскольку Элеутерио не мог больше говорить и не мог объяснить, что с ним происходит, им казалось, будто смех нападает на него в самые неподходящие моменты. Семья считала, что после своего воскресения он впал в небольшой маразм, хотя внутри этого полупарализованного тела, подобного морю в штиль, он словно дрейфовал на льдине, безнадежно отчетливо воспринимая происходящее вокруг.