Скорпионы в собственном соку - читать онлайн книгу. Автор: Хуан Бас cтр.№ 25

Превратив страну в свою личную казарму, Франко в целом ослабил меры безопасности. На него могли покушаться, но только в качестве камикадзе, а эта необратимая степень жертвенности плохо сочетается с инстинктом выживания испанцев.

Однако начиная с 1940 года глава государства начал проводить значительную часть своего долгого лета в Сан-Себастьяне, во дворце Айете, и снова вернулся к практике использования дегустаторов. Он делал это только здесь, в Стране басков. Ни во дворце Мейрас, в Галисии, где он жил остаток лета, ни во время охоты, ни во время рыбалки в разных местах Испании он ими не пользовался. Вероятно, это исключение стало следствием его особого недоверия к баскам, которых он считал в большинстве своем опасными сепаратистами.

Суть в том, что полтора или два месяца в году мой отец проводил в Айете, занятый этой деликатной работой. Его напарником был другой унтер-офицер (за моим отцом сохранили его звание и жалованье сержанта рекетес), старшина Сильеруэло, уроженец Бургоса, живший недалеко оттуда, в казарме Лойолы. Когда Франко в конце лета уезжал в Мадрид, оба получали вознаграждение и возвращались к своим обычным занятиям.

Более чем за двадцать лет, вплоть до 1962 года, ни разу не произошло ничего необычного.

Что касается меня, то я провел детство, практически не выезжая из Альсо; я вел полудикую жизнь, какую ведет любой деревенский ребенок в недоразвитой стране.

В юности я начал получать профессиональное образование в одном из учебных заведений Тулузы.

В 1961 году, в возрасте семнадцати лет, я связался с подпольем баскских патриотов. В моей голове кипела мутная смесь националистических идей, лакированных марксизмом-ленинизмом.

Двумя годами раньше, в 1959-м, по инициативе студентов университета Деусто и инженерной школы Бильбао при определенной поддержке неизбежных семинаристов и попов была организована ЭТА. Это были недовольные активисты НПБ, [86] считавшие, что нужно дать более прямой и содержательный ответ франкистскому аппарату.

В 1961 году единственной акцией, осуществленной ими с некоторым размахом, был саботаж железнодорожной связи между Мадридом и Барселоной. Вплоть до 1968-го они еще не начинали своей долгой и не оконченной до сих пор кровавой кампании – той, что началась с неожиданной смерти на уличном посту офицера гражданской гвардии Хосе Пардинеса и продолжилась последующим устранением, уже заранее спланированным, полицейского инспектора, палача Мелитона Мансанаса.

Но еще задолго до того, в 1962 году, – и это останется темной страницей в истории, которую я теперь открываю вам, – члены недавно образованной ЭТА и активисты НПБ пытались отравить Франко.

Мой дядя, бывший семинарист и бывший наемник Пачи Ираменди, брат моей матери, был одним из основателей ЭТА и, быть может, является наиболее важным звеном в этой истории.

Я на минуту прервал свое чтение с экрана компьютера. Если память не изменяет мне, Пачи Ираменди, по прозвищу Тартало, был руководителем ЭТА, вступившим в Алжире в переговоры с правительством ПСОЭ [87] и погибшим в автомобильной катастрофе при странных обстоятельствах – согласно официальной версии – на алжирском шоссе, кажется, в середине восьмидесятых годов.

Выдвигалась теория, согласно которой его могли убить как его собственные соратники по партии более радикального толка, так и СЕСИД; [88] последние – ввиду некой темной заинтересованности в том, чтобы продолжать противостояние с ЭТА.

Мое желание как можно раньше попасть на праздник в «Гуггенхайме» пропало столь стремительно, как у Хаддока – желание выпить виски после антиалкогольной микстуры, данной ему Турнесолем в «Тинтин и пикаро». У меня все было наоборот. Я встал и пошел в бар за бутылкой «Тлен-моранжи» пятнадцатилетней выдержки и пачкой «Бэнсон и Хэджес». И почти бегом вернулся к компьютеру, чтобы продолжить читать эту – быть может, впервые в жизни я не мог подобрать эпитета, чтобы классифицировать что-либо, – историю.

Случайность обеспечила необходимую основу для того, чтобы задумать и осуществить на практике этот план.

Старшина Сильеруэло, сослуживец и товарищ моего отца в работе дегустатора, подхватил свинку, которая, ввиду его взрослого состояния и слабого здоровья, потребовала продолжительного лечения.

Мне тогда только что исполнилось восемнадцать лет, я завершил свое профессиональное образование и не имел работы; на следующий год я должен был пойти добровольцем в армию, так решил мой отец. Последнему ни капельки не нравилось, что я болтаюсь без дела по Тулузе, теряя время и крутя шашни с Каталиной, своей невестой. Он посчитал после двадцати лет службы, что работа дегустатором совершенно не опасна, и ему взбрело в голову предложить в Айете, чтоб его сын заменил старшину до тех пор, пока тот не выздоровеет. Таким образом я был бы при нем, он мог бы контролировать меня, а кроме того, я тоже мог бы отправлять матери деньги.

Поскольку преданность и благонадежность моего отца были более чем проверены, а мои тайные симпатии не дошли до сведения полиции, начальник охраны и сам Франко одобрили эту идею.

В 1962 году диктатору исполнилось семьдесят лет. Годом раньше у него на охоте случайно взорвалось ружье (на самом деле многие думали, что это было неудавшееся покушение), вследствие чего он сильно повредил левую руку, частично оставшуюся неподвижной. А в этом году он только что столкнулся с массовой забастовкой, в ходе которой выдвигалось требование повышения заработной платы, особенно в Астурии и в самой Стране басков, которую он счел окончательным крахом вертикали фалангистского синдикализма. Кроме того, он был обеспокоен махинациями против режима так называемого Мюнхенского союза, который в действительности был весьма безобидным и намеревался всего лишь робко постучаться в двери Европы.

В первый раз я увидел диктатора в Айете, в дворцовом саду. Он показался мне неприятным стариком, малышом с лицом черепахи, приготовленной в суп, и смешным голосом, как у кастрата.

Он был поглощен своим недавним увлечением, живописью. Ему нравилось рисовать маслом, исключительно натюрморты с едой. Это были картины безвкусные и лишенные всякого изящества, их не купили бы даже на толкучем рынке в Мадриде.

В тот момент он рисовал ананас, салат-латук, телячью отбивную, полбуханки белого хлеба, охотничий нож и медную разливную ложку. Все эти разнородные оригиналы лежали перед ним, упорядоченные в сомнительной гармонии.

Он собирался пить отвратительный чай, который попробовал для него мой отец час назад, с тремя печеньями (вероятно, надкусанными). Пока ему разогревали его отвар на спиртовке, находившейся там же, на отдельном столике, он сказал мне несколько слов, и это были единственные слова, с которыми он обратился непосредственно ко мне в тот короткий промежуток времени, когда я пробовал его еду. Я запомнил их так: