Русачки - читать онлайн книгу. Автор: Франсуа Каванна cтр.№ 52

— КавАнннна.

Он повторяет за мной, корча рожу от усилия:

— Кафана.

Пишу ему на клочке бумаги. Крысиная морда сияет:

— Ach, so! Jawohl!

Выговаривает с гордостью:

— Кафана!

А пишет: Кавана.

Я говорю: «Nein! (умею говорить «Nein») не так!» (Чтобы он лучше понял, произношу: «Та, не дак!»)

Он поворачивается к бельгийцу, в недоумении. Бельгиец переводит:

— Er sagt, es wird nicht so geschrieben.

Крысиная морда говорит:

— Doch wird's heute so. Теперь пудет так, мзье. Сдесь Дойчланд. Халь-мань. Трудно шитать имя, как это, тля немец. Трудная вещь тля немец, вещь плохой, мезье [23] .

Хотя, вообще-то, если им это нравится… Меня-то, во всяком случае, забавляет.

— Vorname?

— Твое имя, а ну-ка?

— Франсуа.

— Wie denn? Vranntzoa?

Поворачивается к бельгийцу:

— Was soll das heissen?

— Es heisst «Franz» auf Deutsch.

— Ach so! Warum denn sagt er nicht «Franz»?

Так и записывает: «Франц».

— Geburtstag? Geburtsort? Verheiratet? Schnell! Schnell!

— Дата и место рождения, женат ли, скорей, так вот, а ну-ка…

Я проговариваю все это, шнель-шнель, он записывает, ставит печать, но не таким развязным и истинно мужским ударом кулаком, как наши фараоны, — нет, он ставит печать под прямым углом, оказывает на ручку ровное и действенное давление, которое ему преподал опыт, а после еще с удовлетворением созерцает полученный результат: эффектный фиолетовый орел с распластанными крыльями, иератический, стилизованный донельзя, — очень модернистский, очень уж в духе выставки 1937-го, — держит в когтях сакраментальную свастику. Он на секунду сосредоточивается, берет разгон и выскребает единым махом поперек этого шедевра прикладного искусства свою подпись в виде температурной кривой менингитчика при смерти.

* * *

Подваливает Душа, руку ее оттягивает здоровый коричневатый эмалированный кувшин. Это кофе. Литров десять, никак не меньше. Они не жадничают. Душа колышет бедрами и выгибает поясницу, животом вперед. Это все из-за сабо, толстых деревянных подметок с кусочком тряпицы над пальцами, которые заставляют тебя волочить пятки, не отрывая их от земли, а то, не дай бог, — засадишь свое полено в глаз соседу. Сабо дает походку особую, одновременно непринужденную, усталую, тяжеловесную и переваливающуюся, походку лагерников. И грохот перекатываемых пустых бочек. Душа улыбается до ушей. Они всегда улыбаются, они такие. С порога комнатенки кричит мне, радостная, как если бы я был прекраснейшим украшением самого радостного дня в ее жизни:

— Dobroie outro, Brraçva!

— Доброе утро, Душенька!

— Nou, kak diela?

— Ничего, Душа, ничего, а у тебя как?

Гримаса, жест безысходности, широкая улыбка.

— Kharacho, Brraçva, jivou!

Смеемся оба. Действительно, как замечательно быть живым. Еще живым. И невредимым.

Ставит она кувшин на пол, перед нами. Небось она встала еще раньше, чтобы приготовить нам кофе. Кофе… Более светлое, чем совсем, совсем водянистый чай. Впрочем, я никак не пойму, почему они делают его таким светлым, раз это и так жженый ячмень. Могли бы заварить погуще, чтобы придать ему хотя бы роскошный асфальтовый цвет вкусного кофе. Настроение, оно ведь играет роль. Может, и ячменя не хватает? Во всяком случае, он горячий, коричневая эмалированная кружка обжигает мне губы и пробуждает кишечник.

Конечно, без сахара. Уж не помню, когда я затер свою недельную порцию. Вообще-то проглатываю его сразу, когда получаю, прямо перед толстенной фрицшей с партийным значком, которая руководит раздачей. От злости, что дают так мало: две столовые ложки сахарного песка в бумажном кульке из «Völkischer». Некоторые пытаются растянуть его на всю неделю. А приканчивают его на третий день с всхлипом отчаяния, броском скудного остатка внутрь глотки, чтобы хоть разочек ощутить его вкус. Есть и такие, которым хватает на всю неделю. Размеряют свои по пол-чайной в день с точностью до миллиграмма, а потом дегустируют свое пойло, подсахаренное весьма гипотетически, взирая на тебя свысока, с толстожопой чистой совестью человека, который умеет укрощать дикого зверя. Если ты срежешь этим гаврикам на следующий день рацион наполовину, они так и будут сокращать ежедневную щепотку тоже наполовину, — все очень просто! Настоящие предусмотрительные муравьишки, такие конечно выживут, а как же! Такие потом попрутся в сберкассу, будут откладывать. А как же без них?

Конечно, жрать нечего. Полутора буханок черного хлеба в неделю хватает мне на два дня. Да еще при том, что воздерживаюсь сверхчеловечески. Это сильнее меня, я голоден, голоден, голоден, рыщу как голодный волк, ноги у меня подкашиваются, а этот ломоть на доске… Отрезаю себе кусочек, тонюсенький-тонюсенький, всего один. А потом, конечно, еще. А потом еще. А потом, к черту, хватаю горбушку, вгрызаюсь в нее, заполняю себе пасть кислым серым, непропеченным тестом, полным воды, чтоб тяжелее было, набиваю себе за щеки, жую в полные челюсти, слюна течет густым соком, вырывается изо рта и стекает, переворачиваю мякиш во рту, как вилами, жую, жую, глотаю — одно наслаждение. Два прикуса — уж нету! И черт с ним! После этого всю неделю буду глазеть на других, хорошо организованных и предусмотрительных, как те жуют свои бутербродики, тонюсенькие, как папиросная бумага. Ничего не прошу я у них. Да и они бы меня на хер послали. Все-таки несправедливо, что такой каркас, как мой, метр восемьдесят два, весь из костей и челюстей, с аппетитом людоеда и неистовыми инстинктами, получает такие же порции, что и эти шибзики, которым, ввиду их мелюзговитости, дают спокойную работенку — и даже иногда сидячую, в то время как мне приходится колесить как ломовая лошадь.

Лагерфюрер выпархивает из своего барака.

— Los, Mensch!

Два наших скомороха погоняют.