Мир чудес - читать онлайн книгу. Автор: Робертсон Дэвис cтр.№ 26

Он поднял свой стакан, но под этот тост выпили только он и Лизл. Кингховн, который весь вечер не выпускал стакана с бренди из рук, почти спал. Линд размышлял о чем-то, и на его лице не появилось ни тени улыбки. Что же до меня, то я просто никак не мог выпить под такой тост, да еще и предложенный в таком запале. Инджестри был недоволен.

— Вы не пьете, — сказал он.

— Может быть, я выпью позднее, когда осмыслю то, что услышал, — сказал Линд. — В англоязычном мире не модны тосты в адрес конкретных лиц. Их провозглашают только на официальных мероприятиях — такова непременная часть идиотизма благопристойности. А у нас, скандинавов, одна нога все еще в царстве Одина, [56] и если мы провозглашаем тост, то делаем это очень серьезно. Если я пью за дьявола, я хочу быть абсолютно серьезным.

— Не знаю, стоит ли мне это говорить, Роланд, — сказал я. — Но лучше бы вам этого не делать. Я вполне согласен с тем, что дьявол — большой шутник, но не думаю, что кто-то получил удовольствие, став объектом его шутки. Вы, скажем так, довольно легкомысленно привлекли к себе его внимание… это было чертовски глупо, если уж хотите откровенно. Зря вы так, право слово.

— Вы хотите сказать, он что-нибудь со мной сделает? Думаете, я теперь обречен? Знаете, меня всегда интересовала судьба обреченного. Что, по-вашему, меня ждет? Автокатастрофа? Потеря работы? А может, жуткая смерть?

— Кто я такой, чтобы знать Божественный промысел? — сказал я. — Но если бы я был дьяволом, — каковым, слава Богу, я не являюсь, — я бы испытал ваше чувство юмора одной-двумя шутками. Нет, я не думаю, что вы обречены.

— Вы хотите сказать, что я для этого слишком мелкая рыбешка? — спросил Инджестри. Он улыбался, но ему не по душе был мой серьезный тон, и он напрашивался на оскорбление. К счастью, проснулся Кингховн — речь его была не очень разборчива, но мысли переполняли его.

— Вы все спятили, — закричал он. — В Библии нет юмора? Прекрасно. К чертям Библию. У нас есть сценарий, который нам предложил Айзенгрим. Снимайте подтекст. Я вам покажу, где там юмор. Вот эта толстуха — камера заглянет в донникер, чтобы вы увидели, как она там тужится или как ее ополаскивает Гас. Я покажу, как она визгливым голосом выкрикивает свои тошнотворные шутки, как все грязнее и грязнее становится тем временем Последняя смена. И вот здесь-то вы и услышите смех зрителей. Вы все помешались на словах. Что такое слова? Начитались умники книг и пердят — вот что такое слова. Дайте мне какую-нибудь вещь. Дайте мне ее внешний вид, и я покажу вам, как ее нужно снимать, так что реальность будет рождаться прямо у вас на глазах. Дьявол? Чушь! Бог? Чушь! Дайте мне эту Толстуху, и я сниму ее так, что все увидят: она — творение дьявола, а потом я сниму ее по-другому, и вы будете уверены: она — творение Божье! Свет! Вот что самое главное. Свет! А кто его понимает? Я понимаю.

Линд и Инджестри решили, что его пора уложить в постель. Пока они волокли его вниз по длинной лестнице, ведущей в Зоргенфрей, он кричал:

— Свет! Да будет свет! Кто это сказал? Это сказал я!

Работа над картиной близилась к завершению. Фильм «Un Hommage à Robert-Houdin» был отснят практически целиком, кроме нескольких специальных сцен; оставалось только поставить ряд эпизодов за кулисами — актер, играющий роль сына и ассистента Айзенгрима, помогает магу облачиться в одеяние-обманку; ассистенты молча и деловито выполняют свою работу, пока великий волшебник на сцене демонстрирует поразительные номера; мадам Робер-Гуден укутывает в мягкие полотнища драгоценные и хрупкие автоматы; сынок-ассистент аккуратно укладывает дюжину голубков, или трех кроликов, или даже пару уток в объем, который, казалось бы, не может их вместить; некий общий план всей этой удивительно эффективной системы, благодаря которой становятся возможны вещи, противоречащие нашим представлениям и всем законам физики. Поэтому в тот вечер Айзенгрим вел свой рассказ чуть быстрее обычного.

— Мой хронологический отчет о семи годах, проведенных мною в качестве начинки Абдуллы, был бы вам не интересен, — сказал он. — Да я и сам не смог бы предоставить вам такой отчет. В балагане все время что-нибудь происходило, но значение имели всего два или три события. Мы все время переезжали из одного городка в другой и видели новые места, но на самом деле мы не видели ничего. Мы привносили разнообразие и атмосферу сказки в жизнь тысяч обитателей канадской глубинки, но наша собственная жизнь была невыносимо скучна. Мы из кожи вон лезли, отслеживая умонастроения Простофили и пытаясь подгонять нашу продукцию под его потребности, но никогда наши мозги не были задействованы сколь-нибудь серьезно.

Что касается Сонненфелса, Молцы и бедного старого профессора Спенсера, то они другой жизни не знали и на какие-либо перемены рассчитывать не могли. Первые двое поддерживали себя на плаву, вынашивая какую-то изощренную и неисчерпаемую личную обиду — она была у них общей и не поддавалась ни малейшей конкретизации; Спенсер держался за всякие вымороченные экономические теории и, получи он такую возможность, заговорил бы вас до полусмерти, рассуждая о биметаллизме или социальном кредите. Толстуха наша вела нескончаемую войну против похабщины и атеизма; того, что она толстая, ей было мало, и это, видимо, свидетельствует о некой духовной или умственной жизни, происходившей в ней. Я видел, как угасают надежды бедной Эм Дарк, поскольку Джо все убедительнее демонстрировал свою неспособность научиться чему-нибудь и таким образом избавить их от балаганной жизни. Зитта не прекращала поисков жениха, но если вы не сидите на одном месте, захомутать какого-нибудь простачка довольно затруднительно; денег ей накопить так и не удавалось, потому что много приходилось тратить на новых здоровых змей. Она заарканила бы и Чарли, но тот предпочитал что-нибудь помоложе, да и Гас была начеку — ух, берегитесь интриганки. Уродство Дзовени держало его покрепче любой тюрьмы. К тому же он не был чистым лилипутом, потому что у лилипута правильные пропорции, а Дзовени имел хотя и маленький, но все же заметный горб. Он был мрачноватым и, не сомневаюсь, глубоко несчастным парнишкой. Хайни Байер бог знает сколько лет провел с Ранго, а потому сам больше походил на обезьяну, чем на человека; они отнюдь не способствовали проявлению друг в друге лучших качеств.

Как и многие обезьяны, Ранго часто мастурбировал, и когда Счастливая Ганна выражала в связи с этим свое недовольство, Хайни со смехом выдавливал из себя: «Это же естественно, разве нет?» — и подуськивал Ранго к сему действу во время Последней смены, чтобы видели молодые люди. И тогда Ганна кричала на весь шатер: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, [57] тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». Но юные зрители, вероятно, не были верующими в том смысле, в каком об этом говорит евангельский текст, потому что во все глаза смотрели на Ранго — кто ухмыляясь, кто со стыдливым любопытством, а некоторые девушки явно не понимали, что происходит. Гас пыталась пресечь это, но даже у Гас не было рычагов воздействия на Ранго, она разве что могла снять его с представления, но он был слишком хорошей приманкой для зрителей. Ганна решила, что Ранго — что-то вроде нераскаявшегося грешника, и стала читать в связи с этим пространные проповеди. Она пророчила, что Ранго сойдет с ума, если только у него для этого хватит мозгов. Но Ранго так и умер нераскаявшимся.