Венерин волос - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Шишкин cтр.№ 63

Потом всех пригласили в столовую и угостили пирогами и печеньями — пекла сама хозяйка. Пили чай из золоченых внутри чашек, отчего казалось, что это красное вино. Я сидела с ее мужем. Подумать только — за мной ухаживал бывший министр! Павел сидел напротив и вместо того, чтобы бросать на свою невесту ревнивые испепеляющие взоры, налегал на пирожки, да все дискутировал с соседом. А чем же развлекал свою даму государственный деятель? Рассказами о кооперации! Невероятно захватывающая тема! Я заметила, что за весь вечер мой кавалер, без конца предлагавший мне сушки, не перекинулся с женой и словом. А у нее что-то намечается с тем самым профессором. Ладыженский, кажется. Забавно наблюдать за людьми. Она его спасла от Павла, увела за руку и ворковала с ним о чем-то в уголке.

Потом опять все стали внимать Чирикову. Тот рассказывал про свои тюрьмы, царскую и красную: его когда-то посадили за «Оду царю», там он мог спокойно писать, имел покой и все, что необходимо для жизни, получал даже суточные, а в прошлом году его арестовали в Коломне, и от расстрела ему удалось спастись лишь чудом. Его «Евреи» в России до революции так и не были поставлены, их исполнял только Орленев во время заграничных гастролей. Ему рассказывали, что «Евреев» поставил в этом году Глаголин в красном Харькове с труппой Синельникова, причем в последнем действии выпустил на сцену Христа в образе городового, его били по щекам и плевали в лицо. А еще выпустил артисток из студии Вольф совершенно голыми, девицы бегали по зрительному залу, подсаживались к зрителям и т.д. Даже Валерская выступала совершенно голая!

Его спросили о Горьком. Отрезал: «Смердяков русской революции!». Надо же так говорить — о ком! О Горьком! Может быть, он просто завидует, поэтому такая ненависть? А вообще-то Чириков — бодрый, шутливый, даже ласковый. С ним чувствуешь себя уютно и просто. Он будто выпорхнул откуда-то из прошлого со своим галстуком-бабочкой, сорочкой, сверкающей безукоризненной белизной. Так быстро в последнее время мужчины опустились, обветшали, а он сумел себя сохранить. Он женат на актрисе Иолшиной. В Ростове он без жены, та с младшими в Крыму, у них там дом, а старших разбросало по всей стране. Странно устроены люди: вот он не знает, что с его сыном, жив ли вообще, и при этом сидит тут за самоваром, уплетает пирожки с печенкой и рассказывает анекдоты.

И кто, интересно, в отсутствии жены заботится о белизне сорочек?

А пирожки, кстати говоря, — дрянь порядочная. Зубы вязнут в полусыром тесте. Видно, хозяйка салона стала демократично играть в кухарку совсем недавно. Но при этом все, разумеется, учтиво восторгались.

Еще там все время несмешно смешил какой-то тип с лицом купца-старообрядца. А потом я узнала, уже в самом конце вечера, что это — кинофабрикант Трофимов, который сейчас снимает под Ростовом на деньги Освага картину «За единую Россию». Я шепнула Павлу, чтобы он меня представил, а в ответ: «Да я сам с ним не знаком!». — «Ну придумай что-нибудь!» — «Хорошо, Бэллочка!» И все. И ничего не будет — я уже знаю, что значит «Хорошо, Бэллочка»!

Никитина подарила на прощанье каждому свою книгу стихов — только что вышла. «Росы рассветные». Подписала мне: «Очаровательной Изабель».

А кончился вечер очень забавно. Обсуждали, что будет в следующий раз, и Никитин сказал, что хотел бы прочитать свои воспоминания, над которыми он сейчас работает, об осаде Зимнего дворца и о том, как было арестовано Временное правительство, а Миртова опять перебила и стала рассказывать, что в тот самый вечер 25 октября она тоже была в Петрограде и пошла с кем-то, с кем у нее был роман, на оперу «Дон Карлос» в Народный дом — должен был петь Шаляпин. Сначала все было, как обычно, театр забит до отказа, и когда на сцене появлялся Шаляпин, публика каждый раз неистово аплодировала, кричала, барышни на галерке истерично визжали, а когда кончался последний антракт и занавес должен был вот-вот подняться, в зале потух свет и наступила полная тьма и тишина. Все сидели в темноте, и стало страшно. Пошла волна шепота, что где-то горит. Раздался какой-то звук, казалось, что за сценой рубят декорации. Никто ничего не говорил и не вставал с места. Если бы поднялась паника — все бы друг друга передавили. Потом в темноте кто-то вышел на сцену и сказал, что никакого пожара нет, что сейчас электричество восстановится. «И вот в той темноте он сделал мне предложение! Потом свет зажегся, и спектакль продолжился. Думала, что рубят декорции — а это стреляли, это был стрекот пулеметов! И я тоже об этом когда-нибудь напишу, и это будут мои революционные мемуары!»

Есть же такие люди, которые на всех похоронах хотят быть покойниками!

28 июля 1919 г. Воскресенье.

Проснулась с чувством, что должна объясниться с Павлом. Сегодня же, немедля. Нельзя больше откладывать этот разговор.

Отправилась в его новую лабораторию, я еще там не была — в помещении бывшей фотографии Мейерсона на Садовой, которое реквизировал для него Осваг.

Пришла и никак не могла начать. Павел печатал фотографии из своей последней командировки. Страшно. Он все время рассказывал. Не мог остановиться. Ему нужно было выговориться. Я никак не могла его перебить. Какой кругом ужас! Ничего человеческого не осталось! Он снимал казни. Казаки и офицеры позировали с готовностью. Вешали двоих сразу, перебросив веревку через перекладину, чтобы они удавили друг друга. Одного приказали расстрелять, поставили перед дорогой, а он крикнул: «Дурачье, поставьте к стенке, ведь сзади проезжая дорога!»

Стоим в свете красной лампы, и так жутко в ванночке вдруг проступают изуродованные детские лица. Я закрыла глаза, не могла смотреть, а он рассказывал про то, что видел у калмыков. На их земли давно положили глаз крестьяне из русских сел, поэтому и поддержали большевиков и уничтожали калмыков, вырезали целые деревни, которые там называются хотоны. Убивали всех, кто не успел убежать. Кажется, Большой Дербетовский улус, не помню точно. Паша фотографировал сожженные буддийские храмы — хурулы. Все загрязнено, измазано нечистотами. Разбитые изображения Будды. Разорванные священные книги. Вместо икон у них — шелковые полотнища — разграбили, а все это из Тибета. В одном храме вырыли прах какого-то ламы, выбросили кости на дорогу. Господи, как же озверели люди!

Паша собирал остатки буддийских изваяний с обломанными руками и головами, привез все это в Ростов, хочет устроить выставку.

Я взяла подержать в руках статуэтку. Маленький Будда с отбитой головой.

Паша стал меня целовать. Не могла. Оттолкнула его. Он обнял меня и сказал: «Понимаю». А мне хотелось его ногтями царапать и кричать: «Ничего не понимаешь! Ничего!».

И еще рассказал, как они ехали в степи и заметили свиней. Послали двух человек захватить поросенка. Но конные подъехали, постояли и вернулись. «Почему не взяли свиней?» — «Они жрали людские трупы».

Там везде висели для просушки фотографии. Я не могла на все это смотреть. Мне стало дурно. Глаза будто приклеились к одной: из-под песка торчали босые ноги. Совсем белые. И я никак не могла отвести взгляда. Сразу вспомнила брата, как в детстве мы на реке его закапывали в песок. Так закопали, что только голова торчала, руки и две стопы. Саша кричал: «Откапывайте!». А мы хохотали и щекотали ему пятки. И вдруг мне показалось, что это там на фотографии лежит Саша. Павел мне говорит: «Бэллочка, успокойся, прости! Я не должен был тебе этого показывать! Но с кем мне говорить? Пойми!» — «Оставь меня!» Полетела, хлопнув дверью. Бежала домой и все время видела перед собой белые босые ноги.