Во имя земли - читать онлайн книгу. Автор: Вержилио Ферейра cтр.№ 9

Потому что, моя дорогая, умирает только тот, кто хочет. Я уже тебе это сказал, но не лишне будет и повторить. Я, например, такого желания еще не испытываю. Есть память, которую я до конца не исчерпал, и дети, которые время от времени здесь появляются, и богиня Флора из Помпеи — о ней я еще не думал. И Христос, и Дюрер, и подлинная любовь, и это письмо, которое я еще должен закончить. Есть и определенная вечность, которую я иногда в себе ощущаю, и она должна иметь определенный смысл, раз мне становится от того уютнее. К тому же до сих пор я никакого сигнала не слышал, его, возможно, очень трудно услышать из-за уличного шума, но, может, как-нибудь ночью… И чувствую, что во мне еще живет человек, мое тело обитаемо. Однако отречение должно состояться. Это тяжело, но так должно быть. Отречение — мистицизм наоборот, однажды это со мной произошло, но я, к счастью, не понял. Потому что максимум единения, это — максимум мистиков, моя Моника, все они переходят на сторону Бога. А я должен перейти весь целиком на свою собственную сторону. Еще не перешел, но перейду. Я еще чувствую контакт моей руки с вещами, которые трогал, с ключом от нашего дома, с замком в двери, еще чувствую контакт ягодиц с креслом в моей конторе. Но больше всего меня радует память. Тело, в котором я существую и однажды существовать перестану. Однажды я должен буду от него отречься и почувствовать в его материальности, как это уже было с моей ногой — кусок мяса на анатомическом столе. А я — нигде. Но пока еще я в нем. Исчерпать память, очистить ее, как выдвижной ящик, от старых вещей, когда мы даже не знаем, что это за вещи. Или любой другой ящик. Пепельницу. Да. Я должен идти к тебе. Осознать тебя более возвышенной, чем когда ты взлетала вверх на разновысоких брусьях. И любить тебя.

Это был город на берегу моря с широким, тянущимся вдаль пляжем. Когда мы туда приехали, тех, кто проводит там лето, уже почти не осталось, улицы были пустынны, на столах баров и кафе лежали перевернутые стулья и ждали уборки. Мы бродили по опустевшему городу, а доносившийся до нас шум моря напоминал нам об ушедшем лете. Нет-нет, иногда попадались задержавшиеся здесь отдыхающие, которые выглядели испуганными, одеты они были по-крестьянски, в грубые одежды, пиджаки, жилеты, шляпы, — не знаю, помнишь ли ты, — без галстуков, с плотно застегнутыми воротничками, женщины в широких темных юбках. Они приехали сюда после сбора урожая: поля уже погружались в зимнюю спячку, а на пляже они могли отдохнуть на средства, заработанные на этих полях. Оказываясь рядом с ними на пустынных, но еще хранивших следы расточительства и роскошной жизни улицах, мы останавливались и с изумлением глядели на них. Или шли на большую открытую площадку у моря. Пустующий пляж был печален. И внушал беспокойство, но почему, мы не знали. Солнце уже было тусклым, песчаный пляж бежал до первых домов едва видневшегося поселка, воздух завораживал. А море все гнало и гнало свои волны на опустевший осенний пляж. Окна многих домов, стоящих на побережье, были закрыты, на некоторых террасах еще красовались тенты. Но нам, похоже, все это нравилось. Нам — властителям земли и нашего образа жизни. Мы бродили по уходящим за пределы города пустынным дорогам, обозревая наши владения. Потому что земля, дорогая, вся целиком принадлежит тем, кто любит, а мы друг друга любили. Случалось, пускались в путь на велосипедах и, устав, любили друг друга еще сильнее. Ты после уроков, я после рабочего дня в суде — мы шли на открытую площадку у моря, и тот, кто приходил раньше, ждал другого. Иногда поздно вечером мы купались. Крестьяне инстинктивно сбивались в кучку, опасаясь всего, что было им чуждо, и весь пляж был в нашем распоряжении. В такой час крестьяне не купались, темным пятном они виднелись на песке. Я смотрел на твое тело и фантазировал, мне нравилось тебе о нем рассказывать. Я мечтал, что оно будет вечным, ты вся была, как на ладони, прекрасно видима. Никогда не получалось, чтобы твое тело было по одну сторону, а ты — по другую. И была радость, заполнявшая нашу жизнь всю целиком. Совершенную. Прекрасную — но это была не только ты сама. Твое тело было не только ты. А еще море, песчаный пляж и все, что питало твою бьющую через край жизнерадостность. Потому что великолепному телу, дорогая, требуется большое окружающее его пространство, чтобы утверждать свое великолепие. Бог вездесущ именно поэтому. Между тобой и вещами особенно отдаленными была воплощающая твою божественность связь. Существовало надежное соглашение между тобой и всем, что тебя окружает, оно проявлялось и в видимом, и в невидимом. Плотский дух, возможно, так. Он присутствовал, делая тебя более понятной. Непостижимой и явной. Трансцендентной и телесной. Простая и огромная истина живых существ. И если я не могу объяснить тебе это, пусть это сделает кто-нибудь другой. Ты стояла на вершине скалы против солнца. Вся из камня и солнца. Триумф тела — такой ты мне особенно запомнилась. Тело крепкое и ловкое. Таинственное. С душой, открытой, как у зверей. Деревянный мол вдавался в море. В конце его была доска для прыжков в воду. Мне очень нравилось смотреть, как ты прыгаешь, взмывая вверх, словно птица. Потом ты появлялась на поверхности воды, и вся необъятность моря была в твоем лице. Потом прыгал я, и мы смеялись, в нас играла жизнь. Беспричинное веселье — всегда самое большое основание для радости, как тебе известно. Потом мы плыли к пляжу, наслаждаясь своей невесомостью. Наконец, достигали песка и плюхались на него всем весом своего тела и забывались.

Поселились мы неподалеку от казино. Хозяйка дома была вдовой, при ней жил парализованный сын. Нам нужны были две комнаты, одна под спальню, другая под кабинет: я всегда приносил из суда бумаги и, бывало, работал заполночь. Женщина сказала: «Я всегда сдаю на год, а не только на лето, понимаете, надо доплачивать, чтобы компенсировать…»

— Мы можем снять и на год, скажите цену за двенадцать месяцев, — сказала ты.

Две снятые нами комнаты находились на повороте длинного коридора, одна выходила окнами на улицу, другая — во двор. Между ними имелась дверь. Твои уроки физкультуры в лицее кончались рано. И, имея свободное время и будучи не прочь поболтать, ты очень скоро узнала все о нашей хозяйке. Потом рассказывала мне. Не сразу, много позже. Любопытно. Уж очень в тебе сильно было чувство собственности, даже к выведанной новости, которая мне была неизвестна. Но сильным было и желание рассказать ее мне. Так, между тем и другим, и балансировала твоя женская натура. Дорогая. Разреши сказать. Иногда я думаю: груз тысячелетий был за твоими плечами, о чем ты и не подозревала, — вот что это было. Необычайная легкость, с которой ты вторгалась в жизнь другой женщины, тайна общих секретов были отражением груза веков и осторожной стратегией хитрости против общего предполагаемого врага — железного мужчины, воинственного и властного. Однажды я сказал тебе это, как же ты разозлилась. Но не теперь, теперь мне хочется тебя любить. Освободить себя от тебя, чтобы умереть в одиночестве. В своем остове. Это остатки большого праздника со следами плевков, грязных пальцев, костями от мяса и рыбы — все для ящика, для помойки. Именно так. Но не теперь. Ведь ты для меня еще существуешь. А может, освободить себя от себя и остаться наедине с тобой в нашей сущности. Хозяйка наша была вдовой полицейского, ты это тут же узнала. Но некоторое время спустя, когда между вами уже была полная доверительность, она спокойно поведала тебе, что, конечно же, не вдовствовала все время: «Сеньора должна понять меня. Как я могла жить только на пенсию мужа? Да еще на руках с таким ребенком?» Моника. Мой сладкий гобой. У меня с собой кассета с концертом Моцарта, поставлю-ка ее, чтобы ты могла стать его музыкой. Потом ты узнала историю ее сына. Пятнадцати лет? Может, старше.