Солнце на моих ногах - читать онлайн книгу. Автор: Дельфина Бертолон cтр.№ 17

Большая в школе – совсем другое дело. В начальных классах она прогуливала уроки, чтобы бегать за животными; порой исчезала на много часов, переполошив весь персонал детского дома. А однажды, когда ей было, наверное, лет девять, ее нашли на автостоянке в трех километрах оттуда. Она сидела с раздавленным воробьем на коленях и говорила с ним, как с живой птицей, гладя по перьям и засохшим зловонным внутренностям, в которых копошились личинки. Большая всегда любила болтать с животными, но после «вонючей комнаты» говорила только с трупами, наверняка привыкнув к тому, что ей не отвечают… В коллеже она из кожи вон лезла, чтобы курить травку с старшеклассниками, вплоть до того, что порезала одного из них канцелярским резаком по непонятной причине. В лицее ее отдали на воспитание к монашкам. Когда те спрашивали, чем она занималась, прогуливая уроки, Большая всегда отвечала: «Ходила грешить». Сестры, не видя написания слова, думали о рыбалке, хотя она имела в виду скорее перепихон [10] . И успокоилась только в школе медсестер – в этом чудесном месте, где говорили о взятии крови на анализ и о специальных сосудах из нержавейки…

Если бы не разрыв аневризмы, стала бы Большая другой? Наверное, но маленькой трудно вспомнить свою сестру до долгого сна; она была слишком маленькой. Последние ее воспоминания касаются волшебного лифта и паука на потолке. Странно, как порой заезженные выражения становятся похожими на жизнь…

Пожилая манифестантка с полуседыми волосами неловко встает и направляется в туалет. Когда она возвращается, Маленькой наконец удается прочесть, что написано на табличке, которую та носит на себе, как женщина-сандвич.

– БАБУШКА, ПОЧИТАЕШЬ МНЕ?

– НЕ МОГУ, КРОШКА МОЯ, МНЕ НАДО ВКАЛЫВАТЬ!

По телевизору говорят, что, по данным полиции, в шествии участвовало 60 000 человек, а по утверждениям организаторов – 130 000.

Она ставит промокшие босоножки на подоконник.

– Алло?

– Здравствуйте, компания «Экстратест».

А ведь она была уверена, что ей оттуда уже не позвонят.

20 – Лионский вокзал / вокзал Сен-Лазар.

В автобусе напротив нее сидит пассажир в ковбойских сапогах из крокодиловой кожи; у них какой-то водный блеск, словно рептилия еще жива. Она смотрит на чешуйки и крепко сжимает бедра, у щеголя длинные ноги, и она боится, как бы их колени не соприкоснулись. Коробка колышется вокруг нее, стекло ничему не мешает. Она сидит, опустив глаза, разглядывая свои старые лодочки без каблуков – босоножки еще не высохли. Эти мягкие туфли ей больше не нравятся. В них она чувствует себя уязвимой.

Маленькая качает головой, это совершенно глупо. И все же не осмеливается поднять глаза. Воображает себе лицо этого мужчины – рябое и хмурое, словно грозовое небо, все в татуировках как у маорийского воина, с имплантами, пирсингом, ритуальными насечками.

Возле обители Дев Голгофы [11] ноги в ковбойских сапогах выпрямляются, и подростки, с ног до головы в светящихся шмотках, прыскают со смеху:

– Эй, Крокодил Данди, кончай выпендриваться!

В том же голом помещении вместе с теми же пустыми людьми она должна высказать свое мнение насчет настольных игр для детей, в основном мозаик. Потребитель в охотничьей куртке глазеет на нее, упорно грызя ногти.

– В вас что-то изменилось с прошлого раза… Я просто места себе не нахожу! Никак не могу… как говорится, пальцем ткнуть!

Если бы он мог полапать ее за ягодицы, он бы и это сделал. К счастью, тут есть камера.

– Ну скажите, пожалуйста. Ведь так и с ума сойти недолго!

Маленькая прекрасно знает, что он думает о ее волосах, но, чтобы отомстить, в конце концов говорит еле слышно:

– Брови.

– Точно, ваши брови!

Сандра гремит своей бижутерией: звяк, бряк, блям-блям-блям. На овальном столе из рук в руки переходят разноцветные коробки, все остальные возбуждены, словно в канун Рождества. Вертя в руках пластины с кадрами из мультфильмов, которые попадаются ей ранним утром на цифровых каналах, она невольно думает о Большой.

В детском доме ее сестра держала на прикроватной тумбочке маленькую коробочку, куда собирала обрезки своих ногтей, клочки вырванных волос, молочные зубы, коросты со своих болячек; эта коробочка была единственной вещью, которой она когда-либо дорожила… Иногда даже нарочно падала в саду или налетала на стены, только бы добыть себе еще одну коросту. Из-за нетерпения срывала их раньше, чем ранки зарубцуются, так что на месте прежней корки образовывалась новая, и так далее; способность тела к самовосстановлению ее зачаровывала. Каждый вечер она внимательно осматривала содержимое коробочки и говорила Маленькой: «Это кусочки меня».

Теперь у Большой жуткие шрамы на коленках, но она по-прежнему коллекционирует, правда, уже другие вещи, мужчин, например. И плевать, что сама она слеплена из кусочков как попало: куча деталей отсутствует, голова задом наперед, рубашка криво застегнута, вторник перепутан с субботой, понедельник со средой, а воскресенье и вовсе забыто. Саму себя Маленькая представляет скорее плоской игрой из пластика, головоломкой, где, чтобы вернуть картинку к здравому смыслу, надо нажимать кнопки, похожие на таблетки «Солютрисина».

Пока же ей не удается сложить рисунок. Она раздраженно сметает со стола мозаику с изображением Губки Боба; у нее даже вырывается нехорошее слово, которое она никогда не употребляет. Коробка переворачивается, падает с овального стола, кусочки рассыпаются по серому пятнистому полу. Все оборачиваются к ней, и гомон внезапно сменяется тишиной. Ей немного стыдно, что камера все это снимает.

Она всовывает ключ в замочную скважину – наконец-то порядок!

Но первое, что она видит, это ее босоножки. В клетке. И золоченые ремешки в пасти крысы.

Она не имела права. Не имела права так поступать.

Маленькая в ярости срывает телефонную трубку.

– Как ты вошла?

Большая на другом конце провода хохочет:

– А у меня дубликат есть! Что, не знала? Не надо было дерьмо ворошить, сестренка. И кстати, это я удачно зашла: Гордон подыхал с голоду. Не все же такие, как ты, это я напоминаю. Ему жрать надо, чтобы выжить. А теперь я пошла вкалывать. У меня-то есть ремесло, детка.

Гудки.

Она натягивает стеганые рукавицы-прихватки и ставит клетку в раковину. Тварь выгибается, ее какашки разлетаются во все стороны, словно мерзкие микроспутники.

Она впервые называет свое чувство.

Ненависть.

– Я тебя ненавижу.

Открывает клетку, пытается достать босоножки, но чертовы рукавицы ей мешают. Надо было потребовать у Большой хирургические перчатки, резиновые, они хотя бы кожу напоминают. В конце концов, это ведь из-за нее.