СМЕРШ в Тегеране - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Терещенко cтр.№ 66

13 мая 1937 года Артузова арестовали как «активного участника антисоветского заговора в НКВД».

Находясь в следственном изоляторе и узнав об аресте Соснов-ского, он 22 марта 1937 года направляет письмо наркому внутренних дел Н.И.Ежову, в котором практически берет под защиту ошельмованного чекиста.

В частности в письме есть такие слова:

«…дело Сосновского было не маленькое дело ВЧК. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу… Дзержинский разрешил обещать Сосновскому — не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпустить в Польшу под честное слово, не заниматься больше шпионажем против нас.

На этом условии Сосновский дал свои показания. Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть. Обещание приказано было выполнить. Несколько польских офицеров было выпущено в Польшу после политической обработки.

Тов. Фриновский мне сказал: русских стреляли, поляков выпускали по этому делу. Считаю такое утверждение — клеветой на Дзержинского. В 1920 году это было политическое дело. Обращение Сосновского к польской молодежи разбрасывалось нашей авиацией над польскими войсками. За раскрытие плана польских диверсантов — помешать эвакуации штаба Тухачевского из Минска Сосновскому был присужден орден Кр. Знамени.

Во время войны 1920 года Сосновский принес вред Пилсудскому. Дзержинский предложил и дальше использовать Сосновского (не на польских делах) и посадить в аппарат…

Речь шла о предложении зачислить его на службу в центральный аппарат органов госбезопасности.

Несмотря ни на какие пояснения, ответа на письмо не последовало, и 21 августа 1937 года Артузов был приговорен «тройкой» НКВД СССР к высшей мере наказания как «шпион польской и других разведок». В обвинительном заключении прямо было записано: «виновным себя признал полностью».

Но признавались, таким образом, тогда многие. Палачи спешили — в тот же день он был расстрелян.

Реабилитировали А.Х. Артузова только в 1956 году. Это был благородный акт возвращения честного имени потомкам, имени человека, который никогда не был «умеренным и аккуратным» Молчали-ным, олицетворявшим карьеризм и подобострастие.

Он был верным долгу, присяге и Отчизне. Говорят, что, уходя из жизни, Артузов не рисовался продолжателем дела «великого» Сталина, как это делали другие осужденные из обоймы партийных деятелей, не преклонился перед палачом во время казни.

Он до сих пор остался среди чекистов без рисовки героической личностью, поэтому и нападок со стороны всякого рода лжедемократов и либералов в его адрес автор не слышал.

Вот по какому делу допрашивал польского фигуранта в 1937 году в качестве стажера оперуполномоченного управления НКВД по Харьковской области оформленный недавно в органы госбезопасности Николай Григорьевич Кравченко.

Именно этот служебный эпизод оказался миной замедленного действия, запал в которую вставил военный прокурор Прикарпатского военного округа в 1959 году по отмашке сверху.

На воре и шапка горит — народная пословица о тех, кто пытается что-либо скрыть, кто чувствует за собой какую-либо вину, пытается отвести от себя подозрения и тем самым словами и поступками выдает свою тайну. Она в первую очередь относится к шустрому политикану Хрущеву, под диктовку которого вольно или невольно жила и живет страна в оценке сталинских репрессий.

Уже более полувека слышатся вопли про сталинские репрессии с ковырянием незаживающей раны на теле страны. С каждым годом растут цифры жертв репрессий тридцатых годов. Договорились уже некоторые ретивые писаки до умопомрачающей цифры уничтоженных якобы Сталиным чуть ли не 50 миллионов человек.

Эту версию нам вбивали и вбивают в головы, начиная с Хрущевской «оттепели». Об этом твердят школьные учебники, написаны целые библиотеки, сняты фильмы и телесериалы. И все эти десятки миллионов — либо полуправда, либо откровенная ложь!

Спрашивается, а кто строил заводы и фабрики в момент индустриализации? Кто воевал на фронтах тяжелейшей войны и победил? Кто поднимал страну из руин после военного лихолетья? Наконец, кто учился в школах, техникумах, фабрично-заводских училищах, институтах и академиях? Расчеты злопыхателей таковы, что нас должно остаться миллионов двадцать или тридцать, не больше. А это уже ахинея. Но в мое поколение, начиная с шестидесятых годов, эту цифру вбивали, из года в год, как гвозди в доски, как костыли в шпалы.

1937 год, как только не называют: «эпоха большого террора», «самый черный год в истории России», «время чудовищных преступлений», «следы кровавого сталинского режима», «истребление цвета нации», «обезглавливание армии», «уничтожение здорового генофонда» — и все это только эмоциональные штампы вместе с солже-ницынскими «ГУЛАГами». Сегодня лагерную тематику навязывают школьникам под видом «лучшего знания прошлого» за счет других авторов большой классической русской и советской литературы.

Часто находясь в одиночестве и прочитав в газете или журнале ту или иную статью о сталинских репрессиях, Николай Григорьевич Кравченко с возмущением говорил себе:

«Отрицать, что не было репрессий — глупо. Они были. Но как хрущевская пропаганда это все преподносит. Она словно радуется ранам, нанесенным народу. А кто сегодня у власти? Те, что были генераторами этих же репрессий и «охоты на ведьм». Не рядовые же плодили дела на будущих политических заключенных, а регионалы на местах, партийные секретари республик, обкомов и райкомов.

В угоду верхам верстали и спускали правоохранителям планы арестов, а потом в «тройках», «особых совещаниях» и других судилищах при главном своем участии и выносили вердикты жертвам. Хрущев и его подручные быстро сами перевели стрелки, обвинив в преступной халатности стрелочников, и поезд обвинений полетел не на них, а в сторону».

В 1962 году Николай Григорьевич в ноябрьском номере журнала «Новый мир» прочел повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Она ему понравилась, прежде всего, тем, что лагерь показан глазами русского мужика — крестьянина и солдата Ивана Денисовича Шухова. Но как человек глубокий, он увидел в публикации повести на страницах одного из авторитетнейших толстых журналов «Новый мир» руку Кремля. Без санкции Хрущева такая вещь бы не прошла. В стране ощущалась экономическая неразбериха, дороговизна, недостаток продуктов питания — народ стал себя все чаще «проявлять».

Для запутавшегося правителя появился еще один повод обратиться к «сталинской теме». Теперь, в рамках очередной лагерной страшилки показ «сталинских репрессий» взамен устройства нормальной жизни советскому народу, стал коньком обанкротившегося партийца.

Николай Григорьевич «на воле», когда другая работа не отвлекала, часто искал причины, географию и генераторы чисток и репрессий.

«Для утверждения того состояния общества, в котором мы тогда жили, — рассуждал отставной генерал, — нужны ответы на такие вопросы:

— Была ли гармония среди руководителей страны?