Небесный Стокгольм - читать онлайн книгу. Автор: Олег Нестеров cтр.№ 56

Антон пошел на кухню.

– Знаете, какое любимое развлечение у меня с ним? – Белка торжественно обвела всех взглядом.

Настя покраснела.

Паскаль улыбался и смотрел на Белку. Русский он, видимо, не очень еще понимал. В своем белом свитере с горлом он был хорош. Эдакий Снежок.

– Езжу с ним в обнимку в метро. Иногда сядем и пару кругов по кольцу навернем. Вот как Москву изучать надо! Я иногда, когда из вагона выходим, раскланиваюсь и его заставляю. Он, правда, ничего не понимает. Думает, этикет такой. Я боюсь, чтобы он как-нибудь в одиночку кланяться не начал.

– Хорош… Экземпляр, – одобрила Вера.

– До конца сие мне не известно, – честно призналась Белка. Антона не было, поэтому можно было смело раскрывать карты. – Он, когда в определенный момент хвост свой распушил, тут же получил от меня все инструкции, что можно, а что нельзя.

Паскаль сидел, продолжая улыбаться во все свои африканские белоснежные зубы. Ему было что рассказать на родине о таинственном Севере и загадочной русской душе.

Антон заковырялся, ножка не очень там у него разделывалась, он крикнул Веру. Та передала Васю Белке и ушла. Белка недолго думая бережно вложила младенца в руки Паскаля. Они прекрасно смотрелись, он строил ей свои африканские рожицы, она гукала от счастья: негров в своей жизни она еще не видела.

Все затаились, ждали Антона. Он внес барана.

Николай Васильевич наверняка что-то исправил бы в своей знаменитой финальной сцене, окажись он тут. Может, ввел бы в действие барана. Или негра.

У Пети выпал зуб. Ни с того ни с сего. В ночь, на второе января. Не болел, не шатался вроде, зуб и зуб. А тут вдруг взял и выпал.

Мама его посмотрела и только головой покачала. Объяснять ничего не стала.

Петя расстроился сначала, а потом успокоился. Его особо не видно, жевать только стало неудобно, но ничего, можно и на другой стороне, дело привычки.

Зима была снежная, спокойная. Название года, вернее, его цифры Пете тоже нравились – 66-й. Только как-то все остановилось и не двигалось. Настю он видел все реже, она считалась в Большом уже восходящей звездой. Вернее, конечно, видел он ее так же, каждый день, вернее, каждую ночь. Но какая-то странная была эта семейная жизнь. Он стал опять появляться у Кати, они проводили тихие и похожие вечера, что-то друг другу рассказывали, редко куда-то выбираясь.

* * *

Кира похоронил мать и сразу взял отпуск, уехал в Тарту. Когда вернулся, пригласил Петю после работы пройтись.

– Помнишь эту историю про изъятие рукописей у Солженицына?

– Конечно.

– Теперь он прячется там, на хуторе. Книгу пишет, очень торопится. Боится, что не успеет, арестуют. Я в Тарту с одной девушкой познакомился, с Хели, она тоже филолог. Как-то она мне говорит: «Завтра повезу провиант профессору из Москвы». Я стал расспрашивать, что и как, может, знакомый какой. «Кто такой, не знаю, отец попросил раз в неделю продукты ему возить. Пишет, – говорит, – диссертацию, странный тип, привез разговорник и старается по-эстонски со мной общаться». Я к Лотману – интересно же, наверняка по нашей теме, может быть, он в курсе, съездить бы, познакомиться. Тот не стал юлить, тут же свел меня с ее отцом, сказал, что мне можно доверять. И если что, при необходимости со мной что-то и в Москву передать. В общем, выяснилось, что в начале зимы Солженицын сбрил бороду, с чемоданчиком в четыре утра тайно покинул свою квартиру и уехал в «укрывище», как он это назвал, надолго и без переписки, где бы его никто не знал. Тарту – практически заграница, неподалеку – деревушка Васула, а рядом этот хутор, где его и поселили. Хели к нему ездила по вечерам, сначала автобусом до деревни, потом три километра на лыжах. Солженицын ее встречал, поил чаем, принимал провиант и давал ей с собой готовую часть рукописей. Короче, я кое-что привез в Москву.

– Ты понимаешь, чем рискуешь?

Кира улыбнулся:

– Ничем я не рискую. Вряд ли меня за это свободы драгоценной лишат. А что с работы выгонят – сочту за благо. Но я все сделал осторожно. Кому-то там позвонил, потом мне кто-то, в итоге встретился с одним интересным типом по фамилии Копелев. Ему и передал. Спешка была, потому как нужно все было сделать до отъезда Бёлля из Москвы.

– А это кто?

– Писатель такой известный. Дам почитать.

– Значит, Солженицын в бегах? Вне закона?

– Да нет. До этого не дошло, может, и не дойдет. Он просто укрылся и пишет, чтобы все успеть. Хели мне рассказала про его режим работы, вот где интересно! Валится спать в семь вечера, в два ночи встает, к десяти утра вырабатывает дневную норму. Потом обедает, печь топит, «голоса» слушает. Дальше садится – и до шести опять.

– Его, наверное, уже не будут печатать?

– В «Новом мире» выйдет рассказ, и все. Твардовский с ним встречался напоследок, пытался ему объяснить, что наступают такие времена, когда не только печатать, даже имя его упоминать станет невозможно. Поссорились на глазах у всей редакции. Я теперь про Солженицына много чего знаю. Даже про завещание.

– На случай?..

– На случай внезапной смерти на Западе будет напечатано все и сразу. Если арестуют – с интервалом в три месяца, один текст за другим. В случае травли в прессе – по тексту в полгода. Он после изъятия рукописей жалобу написал в ЦК, Брежневу. Тот ее переправил в Генеральную прокуратуру. В общем, ему, судя по всему, отсрочку дали. Я так думаю, что шум поднимать не будут, на Западе он пока неизвестен, зачем лишнее внимание привлекать? Просто постараются как-то изолировать от общества, локализовать влияние на интеллигенцию. И подальше упрятать от иностранных журналистов. Короче, и ему нужно прятаться, и им нужно, чтобы он прятался. Тут их интересы совпали. Дай бог, не в последний раз.

Догуляли до «Площади Революции».

– Я тут, кстати, пока его материалы пристраивал, с одной девушкой познакомился, француженкой. Журналистка, свидание мне назначила.

* * *

Зима никак не заканчивалась, хоть уже и март подходил к концу. Они вырвались с Настей в кино, на «Войну и мир», в прокат вышла первая серия.

Впечатляло, конечно. Пленка широкая, 70-мм, знай смотри в разные стороны, главное, ничего не пропустить в батальных сценах. Война пошла хорошо, а с миром как-то не заладилось. И актеры хорошие, и костюмы, и интерьеры. А фильма не было. И Толстого не было. Впечатление, как будто ползаешь по поверхности какого-то необъятного шара, разные части ощупываешь, но ни внутрь не попасть, ни целиком не ощутить. Какой-то набор открыток из Эрмитажа.

А Насте все нравилось, ей было интересно смотреть на балерину Савельеву в главной роли, и Тихонов произвел на нее впечатление, зря он так терзался.

Фильм никак не заканчивался, как и зима. Все мело и мело, кадр за кадром. И заметало постепенно. Петя вдруг почувствовал абсолютную бессмысленность: и фильма, и зимы, и свою бессмысленность, всего того, что он делал последнее время. Тоже какой-то набор открыток. С кем-то встречался, что-то узнавал, важное и не важное, но целиком во что-то настоящее это никак не складывалось. Антон со своей новой жизнью, Кира с его Лотманом, Настя, без пяти минут звезда, Белка с Пушкиным-одесситом и даже Эдик, переживший нелепый крах великой затеи, – у всех у них что-то было. Катя ему сказала: «Болтаешься пока». Да, болтается. И никуда его ничего не выводит. И выведет ли? Есть ли вообще толк обо всем этом думать или просто махнуть рукой и жить, как другие живут?