Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Колосов cтр.№ 98

Рядом с дверью, ведущей в помещение для казни, приоткрыта еще одна дверь — во двор, где на земле лежат сосновые гробы для еще живых людей. На крышках черной краской выведены их имена. Немецкий порядок… Председатель военного трибунала зачитывает приговор, Харро Шульце-Бойзен — первый. Он подходит к трем «господам» в черных костюмах, цилиндрах и белых перчатках. Спрашивает палачей: «Где?» Они кивают ему на черную занавесь. Харро должен пройти мимо гильотины. Здесь уже стоит корзина, в которую упадет позже голова его жены Либертас. Вместе с Шульце-Бойзеном идут Харнак и Коппи. На импровизированной виселице — горизонтальной свае — три крючка для мясных туш. На них висят три петли. Подпольщики отказываются от повязок на глаза и сами поднимаются на табуреты, которые «ассистенты» палача выбивают у них из-под ног…

Когда Либертас ведут на гильотину, еще будет качаться в петле труп ее мужа. Но она не успеет ничего осознать. Блестящий пятидесятикилограммовый топор упадет с трехметровой высоты, и белокурая голова Либертас скатится в корзину. Прокурор Редер срочно вызывает двух патологоанатомов, чтобы те вскрыли живот у обезглавленной женщины. Они скажут, что у Либертас нет следов беременности. «Значит, она врала, эта потаскуха, — цинично скажет прокурор. — Хотела спасти свою жизнь мнимым материнством…»

…Казнь окончена. Трупы подпольщиков укладывают в гробы. Подходит машина. Останки антифашистов увозят в неизвестном направлении.

От них, ставших уже легендой, остались письма, которые они писали в последний день, в последний час…

Харро Шульце-Бойзен (из письма родителям): «Пришло время проститься. Через несколько часов я расстанусь со своим земным «я». Я совершенно спокоен и прошу вас воспринять все с самообладанием. Сегодня, когда в мире совершается столько важных событий, одна угасшая жизнь значит не очень-то много. Все, что я делал, я делал по воле своего разума, по велению своего сердца, по собственному убеждению, и потому вы, мои родители, зная это, должны считать, что я действовал из самых лучших побуждений. Прошу вас об этом… Я не только надеюсь, я верю, что время смягчит ваше горе. А я, с моими отчасти еще смутными стремлениями и желаниями, был на этом свете всего лишь временным жильцом. Верьте же вместе со мною, что придет та справедливая пора, когда взойдет посев…

Окажись вы сейчас здесь, невидимо проникни сюда, то увидели бы, что я смеюсь в глаза смерти. Я давно уже поднялся выше ее. Может статься, что мы были всего лишь горсткой чудаков, но перед самым концом все-таки имеешь право питать хоть крошечную надежду, что и ты оставил какой-то след в Истории.

А теперь протягиваю вам всем руку и окропляю это письмо 1 (одной-единственной) слезой; пусть она скрепит его как печать и послужит залогом моей любви к вам».

Либертас Шульце-Бойзен (из письма к матери): «…Все потоки моей яркой жизни сливаются воедино, сбудутся все желания, я навсегда останусь в вашей памяти молодой. Мне уже больше не надо расставаться с моим Харро. Мне больше уже не надо страдать. Мне дано умереть как Христу — за людей! Мне было дано еще раз пережить все, что вообще может пережить человек. И так как никто не умрет раньше, чем выполнит свою задачу в жизни, то и я смогу, преодолев двойственность своей натуры, именно такой смертью свершить великое деяние… Я люблю весь мир, во мне цветет вечная весна! Не печалься о том, что еще, быть может, могло быть сделано, — судь-ба требует моей смерти. Я сама желала ее. А если хочешь еще что-нибудь сделать для меня, прижми всех, кто дорог мне, к своему сердцу…»

Арвид Харнак (из письма к близким): «Через несколько часов я ухожу из жизни. Я хотел бы еще раз поблагодарить вас за всю вашу любовь, которую вы проявили ко мне, причем именно в последнее время. Мысль о вас сделала для меня все тяжкое легким. И вот я спокоен и счастлив. Думаю о величественной природе, с которой чувствую себя так сильно связанным. Сегодня утром я громко сказал себе: «А солнце светит, как и раньше…» Но прежде всего я думаю о том, что человечество находится на подъеме. Все они, три источника моей силы… Сегодня вечером я еще устрою маленький праздник, рассказав сам себе рождественскую сказку. А потом наступит момент ухода. Как хотелось бы мне еще раз увидеть вас всех. К сожалению, это невозможно. Но мысли мои — со всеми вами, и я не забываю ни о ком, пусть это почувствует каждый из вас и особенно мать».

Эрика фон Брокдорф (из письма к мужу): «Моя единственная любовь! Знаю, имей ты десять жизней, ты их все бы отдал за меня. До последнего вздоха я буду благодарна судьбе, что она дала мне счастье прожить с тобой семь лет, что у нас был ребенок. Не знаю, наверное, в жизни моей сбылось все, и большего, вероятно, нечего было ждать. Я мысленно беседую с тобой наедине, мой любимый. Ты пообещай мне вот сейчас, что не будешь долго печалиться, — иначе я лишусь того душевного покоя, который все-таки нужен мне, раз мне суждено пройти через мрачные врата. Никто не может сказать обо мне, если он не лжец, что я плакала, цеплялась за жизнь и дрожала. Смеясь, я завершаю свой жизненный путь, так же, как смеясь, я любила жизнь больше всего на свете и продолжаю ее любить. А теперь я хочу проститься с тобой. Прими мой последний привет, любимый».

Курт Шумахер (из записок, найденных в тюремной камере): «…Человек отличается от животного тем, что способен мыслить и действовать по собственной воле. Ужасна судьба человеческого стада овец, которое гонят на бойню неизвестно за что… По профессии я скульптор, резчик по дереву… Почему, спрашивается, я не вел отрешенную жизнь художника, в стороне от всякой политики? Потому что тогда искусство имело бы лишь небольшую ценность, не стало бы бессмертным, вечно живым. Я умираю, так и не пожив беззаботной жизнью многих, слишком многих. Зато у меня, по крайней мере, была великая цель. Я делал, что мог, до последнего и погибаю за свою идею, а не за чужую, враждебную. Я знаю, моя дорогая, наша идея победит, даже если мы, маленький авангард, падем. Мы хотели избавить немецкий народ от самой суровой участи. Наша маленькая горстка боролась мужественно и храбро. Мы боролись за свободу и не могли быть трусами…»

…Их осталось много, этих последних писем и записок — бессмертных свидетелей необыкновенного мужества и железной стойкости отважных немецких подпольщиков-антифашистов.

Тридцать один мужчина и восемнадцать женщин были казнены в тюрьме Плетцензее, в Галле, Бранденбурге и на стрельбище в берлинском районе Тегель. Семеро подпольщиков были убиты гестаповцами еще во время следствия. Еще семеро отправлены в исправительные концлагеря. Двадцать пять антифашистов из «Красной капеллы» гитлеровские палачи приговорили более чем к 130 годам каторги, восемь были отправлены для «искупления вины» на фронт…

Один за другим принимали мученическую смерть герои-подпольщики, истерзанные, но не сломленные и по-прежнему убежденные в правоте своего дела. С эшафота в каторжной тюрьме Плетцензее, из-под эсэсовских автоматов, с мученической каторги уходили участники подпольной антифашистской организации в бессмертие, которое потом засекретят на долгие годы. Адольф Гримме, далекий от симпатий к коммунизму политик, бывший министр социал-демократического правительства Пруссии в годы Веймара, писал после войны: «Это была лучшая кровь Германии, подлинная ее элита, элита и по своим личным качествам, и по политическим талантам, и по дальновидности, и по истинно национальному самосознанию».