Царь и султан. Османская империя глазами россиян - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Таки cтр.№ 31

Мнения комментаторов XIX столетия относительно Баранщикова также разделились. Знаменитая энциклопедия А. А. Плюшара называла Баранщикова многократной жертвой собственного пьянства, в результате которого он потерял свой купеческий капитал и оказался на Антильских островах ^[256]. Н. С. Лесков, изучавший жанр так называемых «удалецких скасок», видел в Баранщикове одного из «бывалых» людей, повествовавших по возвращении из своих удалых прогулок о своих странствиях и приключениях, представляя себя отважными, терпеливыми, верными и ожидая за это награды. Согласно Лескову, таким историям в России «легко верили, их читали заместо путешествий… а составители „скасок” получали через это славу от соотчичей и награды за удальство от правителей и государей» ^[257]. Напротив, С. А. Венгеров симпатизировал Баранщикову, который надеялся «найти покровительство и средства вернуться на родину. Но с ним обошлись, как всегда обходятся с русскими, имеющими наивность обращаться к нашим заграничным миссиям за помощью» ^[258].

Несмотря на сохраняющуюся противоречивость отношения к плену, случай Баранщикова позволяет зафиксировать важное изменение. Как и пленники XVII столетия, Баранщиков стремился представить свой плен таким образом, который способствовал бы его реинтеграции в российское общество. В то же время окончательный вердикт о пленнике выносили теперь не церковные власти, а российская публика. Попытка Баранщикова вызвать христианское сочувствие в своих соотечественниках была испытанием их способности сопереживать герою – не дворянину. Отмеченные «подлостью» социального происхождения протагониста, злоключения Баранщикова не могли показаться облагораживающим опытом хотя бы части представителей российской образованной публики. При этом отношение этой публики к пленнику не могло быть и однозначно негативным, хотя бы потому что некоторые представители российского дворянства сами попадали в плен во время русско-турецких войн. Дабы сделать плен совместимым с благородным статусом, дворянские авторы рассказов о плене конца XVIII – начала XIX столетия пользовались рядом дискурсивных приемов, которые способствовали дальнейшему изменению российского восприятия плена.

Интересный пример этого можно найти у известного российского мемуариста XVIII столетия А. Т. Болотова, чей предок Еремей Гаврилович в XVII столетии попал в плен к крымским татарам. Потеряв обоих сыновей в битве, Еремей в описании Болотова бросился в самую гущу татар и убил многих, прежде чем его удалось схватить. На протяжении более чем двадцати лет принужден он был «стонать под игом жесточайшей неволи, быть рабом у многих переменных и немилосердных господ, и отправлять все должности невольника и раба» ^[259]. За это время Еремей совершил несколько неудачных попыток бежать, пока ему не порезали пятки и не набили их конским волосом, лишив возможности ходить на большие расстояния. В конце концов одна татарка сжалилась над Еремеем и его товарищем, также дворянского происхождения. Она снабдила их едой и какими-то травами, которые позволили двум пленникам совершить последнюю, на этот раз удачную попытку к бегству. После трудного перехода Еремей добрался до своей деревни, где узнал, что его жена и дочь оказались жертвами разбойников через несколько лет после его пленения. Тем не менее теплый прием, оказанный Еремею его родственниками и крепостными, послужил утешением для старика на склоне лет.

Составленное в 1789 году описание Болотовым испытаний своего предка Еремея было выдержано в эстетике сентиментализма с целью облагородить образ пленника. Возвращение Еремея в родную землю особенно хорошо проработано и представляет собой трогательную и высоко моральную историю. Читатель не может не сопереживать Еремею, когда «трепетало сердце его и наполнялось наисладчайшей радостью» при виде знакомых ручейков и холмов или когда оно оборвалось при известии о гибели его жены и дочери ^[260]. Слезная скорбь бывшего пленника несколько утихла при встрече с бывшим старостой его деревни, который бросился к его ногам, выражая свою любовь и преданность старому хозяину. Вскоре после этого все крестьяне собрались вокруг Еремея, выражая свою радость и целуя его руки, а он, в свою очередь, «не оставил никого из всех, кого бы не облобызал он, и не обмочил слезами» ^[261]. Эта идиллия в отношениях между барином и крепостными уступила место «слезной радости», когда Еремей встретил своих племянников, которые ныне владели его деревней. Последние почтенно попросили у него прощения за то, что полагали его умершим, и предложили вступить во владение своей собственностью. Проявив не менее благородные чувства, Еремей отказался, объясняя это тем, что он «позабыл как управлять другими» за годы неволи и теперь желал лишь закончить свои дни в доме своих племянников, не вмешиваясь в их распоряжение его имуществом. Преисполненные «наинежнейшею благодарностью», племянники Еремея окружили его всевозможным почтением до конца его дней ^[262].

В отличие от Баранщикова, Еремей представляется в описании Болотова высокоморальным человеком, что не оставляет у читателя сомнений по поводу его успешной реинтеграции в российское общество. Вопрос о религиозных практиках Еремея в период его пленения даже не поднимается автором, а исполнение Еремеем «всех должностей невольника и раба» никоим образом не сказывается на его благородстве. Болотов не допускает даже намека на возможность конфликта между Еремеем и его племянниками, который могло вызвать внезапное появление последнего после нескольких десятилетий отсутствия. Напротив, идеальная гармония, которая, согласно описанию Болотова, существовала между Еремеем, с одной стороны, и его родственниками и крестьянами, с другой, сразу же восстановилась и даже возросла по его возвращении из плена. Хотя Еремей не стал снова помещиком, его плен и страдания обеспечили ему любовь, уважение и заботу. Несмотря на то что у его истории был не совсем счастливый конец, она тем не менее следовала довольно типическому сентименталистскому образцу, в котором добродетель благородного протагониста вознаграждается после многочисленных испытаний успокоением души и тела.

При всей своей связанности, рассказ Болотовым истории своего предка не устранял амбивалентности плена. Столетие, разделявшее мемуариста и протагониста этой истории, давало первому большую свободу в описании пережитого последним. Однако критически настроенный читатель мог заподозрить, что действительная реинтеграция Еремея в российское общество была менее гладкой, чем это представлял Болотов. Читатели также могли захотеть узнать о том выборе, который Еремею приходилось делать, когда он «был рабом у многих переменных н немилосердных господ, и отправлял все должности невольника и раба». Религиозные практики Еремея во время его пребывания в Крыму были не единственным предметом, оставшимся неясным в описании Болотова. Не менее важным для представителей образованного российского общества был и вопрос о соответствии поведения пленника понятиям дворянской чести и простого человеческого достоинства. Только положительный ответ на этот вопрос мог устранить моральную амбивалентность плена и завоевать для пленника всеобщую симпатию и сострадание.