Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Ширер cтр.№ 91

Сам Мобёж сильно разрушен. Центральная часть города превращена в груды камня, скрученных балок и золы. Один немецкий офицер рассказал нам, что произошло. Немецкие танки попытались пройти через город. Спрятанные в домах французские противотанковые орудия пять или шесть из них подбили. Немцам пришлось отступить. Вызвали самолеты. Они прилетели и сделали свое дело с обычной убийственной эффективностью. Под церковью, рассказал нам комендант, находилось самое большое в городе бомбоубежище. Одна из бомб угодила точно в него. Результат: пятьсот мирных жителей остались лежать погребенными под обломками. Погребены они наглухо, потому что, несмотря на теплый звездный летний вечер, запаха не чувствуется.

Один солдат, родом из Южной Германии, шепнул мне потом: «Да, это пруссаки, они разрушили город». Он, простой немецкий солдат, возмущен таким разгромом. «Всегда страдают простые люди», — говорит он.

Местный комендант, призванный из запаса немецкий бизнесмен, принимает нас в одном из немногих уцелевших в городе зданий. Несколько полученных от него фактов: десять из двадцати четырех тысяч жителей возвратились или благополучно избежали бомбежки и обстрела. Германская армия и вот уже несколько дней немецкие спасатели помогают им не умереть от голода. Они привозят хлеб из Германии. Но вчера, говорит комендант, ему удалось найти немного зерна, и теперь он мелет муку. «Один бизнес, кажется, не сворачивался здесь ни на минуту, ни во время боев, ни после. Местный бордель. Я в конце концов прикрыл его, но мадам пришла ко мне и была очень настырна. „Обычный бизнес, не так ли?“ — сказала она. А вчера верховное командование приказало открыть все дома терпимости в той части Франции, которая оккупирована немецкими войсками. Теперь надо посылать за мадам. Она будет рада услышать это», — усмехнулся он.

Мы выпиваем несколько бутылок отличного вина и закусываем крошечными бисквитами, а комендант продолжает с энтузиазмом рассказывать о своих проблемах. Ему явно нравится его работа, и он определенно не похож на старого жестокого прусского хозяина из сказок. В целом весьма гуманная личность. Наверное, скучает по дому. Надеется, что война долго не продлится. Он считает, что это как-то страшнее того, что он пережил за четыре года прошлой мировой войны в этих же местах. Но может быть, это оттого, что все произошло недавно, а старые воспоминания большей частью стерлись из памяти. Как бы то ни было, он рассказывает о своей собаке, своей жене и своей семье.

Наконец мы расстаемся. Ординарец показывает нам наши квартиры в заброшенном доме с уродливой псевдовосточной обстановкой. Этот дом, как мы вскоре установили по гобеленам и разбросанным повсюду бумагам, занимал один из крупных местных банкиров. Французский буржуазный вкус находится на самой низшей ступени развития. Я выбрал для себя одну из семейных спален. Матрас все еще лежит на старомодной двуспальной кровати. Одежда банкира аккуратно развешана в шкафах. Даже его длинное черное пальто висит здесь, можно представить себе его хозяина, толстого, важного, шествующего в нем в церковь по воскресеньям. Он явно покидал дом в большой спешке. Не было времени уложить свой гардероб. Мы заметили внизу на столе остатки завтрака. Трапеза, которая никогда не закончится.

Какой же, должно быть, внезапной переменой в его уютной буржуазной жизни было это поспешное бегство, пока не разрушили город! Здесь, в этом доме, до прошлого месяца царили уверенность, определенный комфорт, респектабельность; безделушки для этого дома собирались всю жизнь. Этот дом и есть чья-то жизнь. А потом — бабах! Бомбардировщики, снаряды. И эта жизнь, подобно домам вокруг, разлетается вдребезги. Уверенность, респектабельность, надежды испарились в один миг. И вы со своей женой, а может быть, и с детьми бредете вдоль дороги, жаждущие глотка воды, словно животные или, в лучшем случае, кто бы мог представить это месяц назад, — словно пещерные люди.

В сумерках трое солдат повели нас на прогулку среди развалин. Прямо у городских ворот неряшливого вида женщина роется в куче кирпичей. Солдаты кричат ей, чтобы прекратила. Уже наступил комендантский час. Она продолжает копаться. Один солдат, сжимая винтовку, идет ее прогнать. Мы слышим ее приглашающий возглас. Она просит его лечь с ней в постель. Ей-богу, здесь не все погибло. Солдат смеется и слегка подталкивает ее, чтобы она ушла прочь. Видимо, она живет в подвале по соседству — как крыса. Мы идем по городу дальше и очень скоро видим ее на развалинах того, что прежде было переулком. Она кричит: «Coucher» — и убегает. Мы бредем по городу и задерживаемся у того, что осталось от церкви. Трудно представить себе, что под этими обуглившимися кирпичами и щебенкой погребены пятьсот женщин и детей.

Возвращаемся в дом нашего банкира с наступлением темноты. Всю ночь мимо дома едут армейские грузовики. Один раз за ночь я слышу, как где-то дальше по дороге стреляют зенитные орудия. Поднимаемся на рассвете, самочувствие неплохое, и едем в направлении Парижа.

Париж, 17 июня

Мне было не до смеха. Когда мы въезжали по знакомым улицам в Париж, у меня внутри все сжималось. Лучше бы мне было не приезжать. У моих немецких спутников при виде города поднялось настроение.

Приехали мы около полудня, и был один из тех очаровательных июньских дней, которыми в это время всегда славился Париж. В мирное время люди ехали бы сейчас на скачки в Лоншамп, или на теннис в Роллан-Гаррос, или беспечно бродили по бульварам под сенью деревьев, или сидели бы в прохладной тени летних кафе.

Первый шок: улицы абсолютно пустынны, магазины закрыты, жалюзи на всех витринах опущены. Именно пустота поражала больше всего. Въехав со стороны Ле-Бурже (я с грустью вспомнил ту ночь, когда бежал оттуда до города, чтобы написать материал о приземлении Линдберга), мы поехали по улице Лафайет. По ней с грохотом неслись немецкие армейские машины и мотоциклы. А на тротуарах ни души. Многочисленные кафе на углу улиц, которые мне были так хорошо знакомы. Столики унесли внутрь, ставни закрыли. И все исчезли — хозяева, гарсоны, посетители. Наши две машины с шумом катили по Лафайет, сигналя на каждом перекрестке, пока я не попросил нашего водителя прекратить.

Вот на углу здание редакции «Petit Journal», где я работал на чикагскую «Tribune», когда в 1925 году первый раз приехал в Париж. Через дорогу от него кафе «Trois Fortes», как много приятных часов провел я там, когда Париж для меня был прекрасным и цветущим; и мой дом!

Мы свернули налево на улицу Пеллетье к Большим Бульварам. Вокруг было пустынно, если не считать нескольких немецких солдат, глазевших на витрины немногих открытых магазинов. Теперь площадь Оперы. Впервые в моей жизни там не было автомобильной пробки, не было и французских полицейских, без толку орущих на водителей застрявших в пробке машин. Фасад здания Оперы закрыт мешками с песком. «Cafe de la Paix», похоже, только открывалось. Одинокий гарсон вытаскивал наружу столы и стулья. Их подхватывали стоявшие на веранде немецкие солдаты. Потом мы свернули к Мадлен, — ее фасад тоже закрыт мешками с песком, — и помчались по улице Рояль. «Ларусс» и «Вебер», я заметил, тоже закрыты. Теперь перед нами знакомый вид. Площадь Согласия, Сена, здание Народного собрания, над которым развевается гигантский флаг со свастикой, а в отдалении купол Дома инвалидов. Минуя министерство морского флота, охраняемого немецким танком, въезжаем на площадь Согласия. Подъехали к отелю «Крийон», где теперь размещается главный немецкий штаб. Наш офицер зашел туда, чтобы узнать, где нас поселят. Я, к неудовольствию сопровождающих нас немецких чиновников, пошел навестить американское посольство, которое находится по соседству. Все, кого я знал, — Буллит, Мэрфи, — ушли на ланч. Я оставил Мэрфи записку.