Прогулка по лесам - читать онлайн книгу. Автор: Билл Брайсон cтр.№ 33

В 1904 году смотритель Бронксского зоопарка в Нью-Йорке заметил, что их статные каштаны покрылись доселе неизвестными маленькими оранжевыми червоточинами. В течение нескольких дней деревья начали болеть и погибать. К тому времени, когда ученым удалось установить, что деревья поразил гриб Endothia parasitica, вероятно, завезенный вместе с древесиной, поставляемой из Азии, все каштаны погибли, а гриб распространился в гигантских масштабах в Аппалачах, где каждое четвертое дерево было каштаном.

Несмотря на свою массивность, дерево – очень хрупкий организм. Вся его внутренняя жизнедеятельность сосредоточена в трех тонких, словно бумага, слоях ткани. Это луб, древесина и камбий, расположенные прямо под корой, которые вместе образуют влажный рукав, обволакивающий мертвую сердцевину. Каким бы высоким ни было дерево, само оно представляет собой несколько футов живых клеток, распределенных тонким слоем от корней до листвы. Эти три неустанно функционирующих слоя выполняют все необходимые для поддержания жизни дерева химические и строительные функции, а результат, которого они достигают, является настоящим чудом природы.

Не издавая шума, каждое дерево в лесу (если взять взрослое дерево в жаркий день) перегоняет огромный объем воды – несколько сотен галлонов, которые стремительно поднимаются вверх от корней к листьям, чтобы потом вернуться в атмосферу. Только представьте шум, гам и гул оборудования, которое бы потребовалось пожарникам, чтобы доставить такой объем воды на высоту, равную высоте дерева. А доставка воды всем частям дерева – это лишь одна из функций, которые выполняют луб, древесина и камбий.

Они также производят лигнин и целлюлозу, регулируют накопление и производство танина, камеди, масел и смол, распределяют минералы и питательные вещества, преобразуют крахмал в сахар для дальнейшего роста дерева (вот так и появляется кленовый сироп), и Бог знает, что еще они делают. Но поскольку все это происходит в столь тонком слое, то это делает дерево невероятно уязвимым перед паразитами. Чтобы бороться с ними, деревья вооружились отлаженными механизмами защиты. Именно поэтому, к примеру, гевея вырабатывает млечный сок, если ее повредить, как бы говоря насекомым и другим организмам: «Я невкусная. Тут для тебя ничего нет, уходи». Деревья могут также отпугивать гусениц, наполняя свои листья танином, из-за чего они становятся менее вкусными, чем вынуждают гусениц искать еду в другом месте. Когда на дереве появляется особо много других организмов, некоторые из них могут даже сообщить об этом другим деревьям. Отдельные виды дубов испускают вещество, которое сообщает другим дубам, что поблизости происходит атака паразитов. В ответ на это предупрежденные своими сородичами дубы начинают выработку танина, чтобы противостоять грядущему нападению.

Разумеется, так работает вся природа. Проблема возникает, когда на дерево нападает враг, к которому эволюция его не готовила. И редко когда дерево было столь беспомощно, как американский каштан перед Endothia parasitica.

Грибок проникает в дерево без особых усилий, пожирает клетки его камбия и готовится нанести удар следующему дереву еще до того, как дерево успело сообразить с химической точки зрения, что его поразило. Он размножается спорами, коих производит сотни миллионов в каждом из пораженных участков. Дятлы могут переносить миллиарды спор за один перелет между деревьями. На пике увядания американского каштана каждый порыв ветра в лесу распространял несметные триллионы спор, несущиеся смертоносной дымкой к ближайшим холмам. Смертность деревьев была стопроцентной. Спустя тридцать пять лет американский каштан стал лишь воспоминанием. Только Аппалачи за одно поколение потеряли четыре миллиарда деревьев, покрывавших четверть их территории.

Несомненно, это была великая потеря. Но как же хорошо, если задуматься, что эти болезни поражают только определенные виды. Вдруг вместо болезни каштанов, или голландской болезни вязов, или антракноза кизила некая болезнь поразила бы все деревья, то есть появилось бы нечто такое, что неумолимо и без разбора поразило бы весь лес? На самом деле и такое бывает. И называется это кислотный дождь.

Но давайте на этом остановимся. Я думаю, для одной главы научной информации достаточно. Но запомните мои слова: в Аппалачских лесах не было ни дня, когда бы я не был благодарен тому, что в этому лесу находится.

Лес, по которому шли мы с Кацем, совсем не походил на лес, который был знаком поколению моего отца. Но лес есть лес. В любом случае он был великолепен, когда окутывал нас в который раз таким знакомым окружением – своими деревьями, кустами и травами. Во всех возможных отношениях он походил на лес в Северной Каролине, который мы только что покинули. Тут росли такие же сильно покосившиеся деревья, бежали такие же узкие бурые тропинки, стояла такая же всеохватывающая тишь, нарушаемая лишь нашим тихим ворчанием и тяжелыми вздохами, когда мы взбирались на очередной холм, который оказывался не только крутым, но и столь же высоким, как тот, что мы только что преодолели. Но что интересно, несмотря на то что мы прошли сотни миль на север, весна не отставала, она шла вместе с нами.

Деревья, в основном дубы, были покрыты почками, а под ногами виднелись островки диких цветов – волчья стопа, триллиум и дицентра, – дающие новые ростки на ковре прошлогодней листвы. Солнечный свет пробивался сквозь ветви деревьев, оставляя на своем пути блики, а в воздухе ощущалась пьянящая весенняя легкость. Мы сняли куртки, а затем и свитера. Мир казался таким доброжелательным.

Налево и направо открывался яркий и блистательный вид. Это был Голубой ХРЕБЕТ. Простираясь на 643 км вдоль Вирджинии, он представляет собой одинокий длинный гребень, милю или две в ширину, частично изрезанный глубокими проходами в форме буквы «V», которые называют проломами. Он достигает километра в высоту, а под ним до самых гор Аллеган на западе и до пастушьих предгорий на востоке простирается зеленая Большая Долина. И каждый раз, когда мы плелись на вершину горы и вступали на каменистую обзорную площадку, перед нашим взором представали не бесконечные гряды зеленых гор, простирающихся до горизонта, а просторы настоящего обитаемого мира: залитые солнцем фермы, гряды деревушек, клочки лесных массивов и извилистые шоссе. Издалека все это выглядело очень живописно. Даже шоссе, пролегающее между штатами, с его развязками типа «клеверный лист» и параллельными проезжими частями, внушало приятные чувства и навевало приятные мысли. Оно было подобно иллюстрациям из книжек моего детства, в которых Америка представала в постоянном движении и суете, но при этом все равно манила к себе.

Мы шли уже неделю и не встретили ни души. Только однажды я повстречал человека, который целых двадцать пять лет совершал периодические вылазки на тропу на велосипеде и на машине. Каждое утро он бросал велосипед на финальной точке в примерно десяти милях от тропы, ехал на машине к самому ее началу, шел пешком между двумя точками, а затем ехал на велосипеде обратно к машине. Он проделывал это в течение двух недель каждый апрель и прикинул, что намерен так поступать примерно еще лет двадцать.

В другой раз я следовал за тощим и поджарым старичком, которому на вид было лет семьдесят. Он тащил на себе только небольшой старомодный брезентовый рюкзачок рыжевато-коричневого цвета и передвигался необычайно шустро. Я видел его два-три раза в час, идущего впереди за 50–60 метров от меня, а затем исчезающего между деревьев. Хотя этот весьма энергичный старичок шел быстрее, чем я, и, по-видимому, никогда не останавливался, он всегда оказывался у меня на виду. В пределах обзора я всегда его видел, точнее – его спину, которая то появлялась, то исчезала между деревьями. Казалось, что я преследую призрака. Я пытался нагнать его, но у меня не получалось. Он никогда не оборачивался ко мне, но я был уверен, что он знал, что я иду позади него. В лесу развивается этакое шестое чувства, когда рядом есть другие люди, и как только понимаешь, что кто-то имеется поблизости, всегда притормаживаешь, чтобы тебя могли нагнать, обменяться любезностями, поздороваться и спросить, что тебе известно насчет погоды. Но этот мужчина никогда не останавливался и никогда не оборачивался. Ближе к вечеру он исчез, и больше я никогда его не видел.