Горбачев. Его жизнь и время - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Таубман cтр.№ 198

В конце апреля Горбачев провел ряд агитационных встреч в Свердловске, потому что хотел поднять боевой дух его жителей, к тому же, по словам Шахназарова, ему нравилось, что этот город был политической родиной Ельцина. В своей речи на “Уралмаше” Горбачев говорил о каждодневных трудностях, с которыми сталкиваются рабочие и их семьи. В начале его принимали прохладно, но затем публика “разогрелась” и одарила его бурными аплодисментами. После возвращения из Свердловска Горбачев говорил о “победе над рабочим классом”, хотя Черняев счел это заявление неуместным: “Говорят, встретили прохладно, даже с улюлюканьем кое-где и разными ‘такими’ плакатами”. Во время выступления, не справившись с эмоциями, Горбачев нарушил собственное правило и раскритиковал Ельцина, заявив, что с ним покончено. Шахназаров, который отвечал за проверку материалов для прессы, сократил наиболее резкие высказывания Горбачева, чем навлек на себя гнев президента и даже Раисы Максимовны, которая вмешалась в их дискуссию со словами: “Вы не должны были этого делать, не имели права” ^[1767].

1 мая Москва была залита солнечным светом, тогда как политическая обстановка в стране была мрачной. Изначально праздничные мероприятия на Первомай были призваны прославлять Сталина и советскую военную мощь, однако со временем они эволюционировали в политизированную версию американского парада универмага “Мейсаки” на День Благодарения. При Горбачеве требования к демонстрациям стали еще ниже, а в 1990 году на Красную площадь разрешили выходить в том числе неофициальным политическим клубам, но только после официальной части парада, состоящей по большей части из шествия заводских рабочих, мобилизованных по месту работы. Горбачев и его кремлевские соратники традиционно наблюдали за действом, стоя на трибуне Мавзолея, отделанного красно-коричневым мрамором. Первые лица страны должны были стоять в шеренге в заранее установленном порядке. Дэвид Ремник напишет, что Горбачев смотрел на парад со “скучной, царственной улыбкой и как будто был доволен тем, что может прожить целый час своей жизни вне проблем”. Внезапно на площади появились тысячи кричащих демонстрантов, некоторые несли литовские и эстонские флаги, триколоры царской России и плакаты: “Долой Горбачева”, “Долой Политбюро”, “Долой КПСС – эксплуататора и грабителя народа”, “Долой фашистскую красную империю”, “Чаушеску в Политбюро: вон из кресла, отправляйся на нары”. Некоторые размахивали красными советскими флагами с вырванными серпом и молотком. Стоявшие на трибуне Мавзолея реагировали по-разному: Лигачев хмурился, Яковлев сохранял нейтральное выражение лица, Горбачев, как Ремник видел в бинокль, не выказал и малейших признаков гнева. Несколько минут казались бесконечными, президент переговаривался с ближайшими к нему людьми, как будто ничего особенного не происходило, – “зрелище столь же удивительное, как и сама демонстрация” ^[1768].

Внутри Горбачева все кипело. Примерно через 25 минут он отвернулся и начал спускаться вместе со всеми, кто с ним был, и, по словам Черняева, разбушевавшаяся толпа, собравшаяся перед Мавзолеем, сопровождала их визгом, свистом, хохотом и возгласами “Позор!”. Вечером президент позвонил Черняеву и назвал демонстрантов “хулиганами и мурлом”. Позднее, выступая на советском телевидении, он раскритиковал их и окрестил “сбродом” и “экстремистами, которые размахивают флагами анархистов и монархистов, портретами Николая II, Сталина и Ельцина”. Накануне унизительных первомайских событий президент показался Черняеву очень усталым, стареющим на глазах. В тот же день Горбачев пожаловался Черняеву и Брутенцу, что “дошел до ручки, голова ломится” ^[1769].

На XXVIII съезде партии, который открылся 2 июля, были опущены практически все ритуалы, принятые на подобных собраниях: появление членов Политбюро в зале не сопровождалось ни овацией стоя, ни приветствием пионеров. Единственное, что не изменилось со времен Сталина, – делегатов по-прежнему щедро кормили и поили. Когда Грачев вошел в зал как наблюдатель, а не делегат, он отметил, что “зал гудел, как растревоженный осиный рой” ^[1770]. Одобрит ли съезд демократические реформы Горбачева? Изберут ли его генсеком партии на свободных выборах, первых со времен Сталина? Будет ли партия демократизироваться? Войдут ли в ЦК реформаторы?

Радикальные демократы считали подобные вопросы несущественными и давно уже видели в партии реакционную силу. Некоторые помощники Горбачева (Черняев, Шахназаров и Петраков) вновь посоветовали ему отказаться от поста генерального секретаря партии, чтобы “отгородиться от критики всяких шавок” и сосредоточиться на управлении страной в качестве президента. Однако Горбачев отверг их совет. После не слишком плодотворной встречи с секретарями райкомов и горкомов 11 июня он пожаловался на них Черняеву: “Шкурники, им, кроме кормушки и власти, ничего не нужно…” Черняев ответил: “Бросьте вы их, Михаил Сергеевич. Вы – президент. Вы видите, что это за партия. Вы же заложником ее останетесь, мальчиком для битья будете уже перманентно”. – “Знаешь, Толя. Думаешь, не вижу… Вижу… Но пойми: нельзя эту паршивую взбесившуюся собаку отпускать с поводка. Если я это сделаю, вся эта махина целиком будет против меня…” ^[1771]

Горбачев часто говорил партийцам то, что они хотели слышать, но при этом он также умел говорить на языке Черняева. Правда заключалась в том, что Горбачев презирал и боялся консерваторов, однако он все еще надеялся трансформировать партию. Накануне съезда состоялся пленум ЦК, на котором бушевали настоящие страсти, и президент заявил, что не потерпит наглости от делегатов. “Если хамство будет, я сниму свою кандидатуру”. “Вы же хотите откровенности? – продолжил он. – И вы должны знать ее. Хамства я терпеть не буду! (Оживление в зале.)” ^[1772]

Однако Горбачев стерпел немало хамства. “Скопище обезумевших провинциалов и столичных демагогов… Масса жаждет крови”, – описал Черняев XXVIII съезд ^[1773]. Яковлев прокомментировал съезд похожим образом: “Он разительно отличался от других: был бурным, похожим на пьяного мужика, заблудившегося на пути к дому. Падает, поднимается, снова ползет и все время матерится” ^[1774].