Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Недошивин cтр.№ 144

Развели их тоже в Москве, судья Кремнева в Хамовническом суде (Москва, ул. Пречистенка, 35). Случилось это тоже в 1926-м. «Сегодня развод, – сказала Ахматова… – Какое слово мне теперь впишут в паспорт? У меня ведь даже фамилии нет – этого, кажется, и у преступников не отнимают…» Да, восемь лет она была Анной Шилейко. И лишь после развода стала по паспорту не Горенко, как в девичестве, не Гумилевой – Ахматовой. Как заново родилась! Еще потому заново, что Шилейко, который будет и впредь звать ее в письмах «моя лебедь», тем не менее, когда студенты спросят его однажды: «Как вы могли бросить Ахматову?» – скажет, как отмахнется: «Я нашел лучше…» Узнала ли она про это – про первый приговор себе?

Об Ахматовой «надо писать всё или ничего, а то получается фальшь», – скажет ее подруга Фаина Раневская. Но как напишешь всё, если жизнь «первосвященницы поэзии» толком не прочитана еще, если в ней тайна на тайне. Одна москвичка как-то скажет, что хорошо представляет ее в Англии, где есть и замки, и фамильные тайны. Ахматова усмехнется: «У меня есть тайны пострашнее английских…» Это, кажется, так. Знаете ли вы, что прадед ее, бессменный ординарец Суворова, а позже глава уездного суда, был, по преданию, колдуном? Ворожил! А дед – жандармским офицером, хваленным самим Бенкендорфом; об этом она молчала всю жизнь! Что легенду о предке Ахмате, последнем татарском хане на Руси, она придумала сама? Не ее был предок. Зато, кажется, была в дальнем родстве с Денисом Давыдовым и – точно – с первой русской поэтессой Анной Буниной. Что писала в стихах, будто чуяла воду (ее всегда звали, когда рыли колодцы), страдала лунатизмом в детстве, не признавала часов и, несмотря на то что в гимназии ей как-то поставили двойку по стихосложению, в пятнадцать лет вдруг сказала матери у домика под Одессой, где родилась, что когда-нибудь здесь повесят доску. Ошиблась: не доску – памятник поставили! Сорванец, кудлатая приморская девчонка в платье на голое тело, она «лазала как кошка, плавала как рыба» и однажды, уйдя с мальчишками на лодке за горизонт и поругавшись с ними, просто шагнула через борт. «Никто даже не обернулся», – вспоминала, все были уверены – доплывет. Годы спустя не раз будет так же шагать в грозную бездну, и на нее не обернется сначала весь Союз писателей, а затем и весь Советский Союз. Такая вот женщина! Но в любви, по словам ближайшей подруги (это тоже сродни тайне!), кажется, никогда не знала счастья…

Ахматова, не в пример Шилейко, мужей своих не сравнивала. Но писала: «В молодости была трудной – нетерпеливой, не знала удержу, спешила жить и ни с чем не считалась». Не считалась прежде всего с мужчинами и сама порой делала первый шаг. Потом скажет: в Петербурге ее поразил сначала не успех книг ее – женский успех. Кокетливо ввернет: «В мою околоключичную ямку вливали полный бокал шампанского…» Этому, помня портрет ее Альтмана, веришь, ключицы позволяли, но кто вливал, когда? И как же сумасшедше кружила головы? Понятно, почему Гумилев пять раз делал предложение и дважды пытался покончить с собой из-за нее, почему Артур Лурье, композитор, бросил семью, а Пунин поменял даже убеждения: левые – на правые. Из-за этого он, по сути, и погибнет – умрет в сталинском лагере.

Гумилева она, кажется, не любила. Признавалась, что брак с ним стал «началом конца». Конечно, с ним связано ее материнство, первый сборник стихов, слава, но любовь – кто же знает про это? Было соперничество, это – да! Когда она нашла в гумилевском пиджаке записку от женщины, сказала: «А всё же я пишу стихи лучше!..» Эти слова были ему куда обидней упреков. Не так было с Пуниным. Поразительно, но еще до встречи с Ахматовой его и Гумилева развела революция. Комиссар Русского музея, зам самого Луначарского, Пунин, по словам последнего, плодотворно работал с Советами, «навлекая ненависть буржуазных художественных кругов». В 1918-м заклеймит Гумилева – мэтра этих самых «кругов» – «гидрой реакции», вновь подымающей «битую голову». Каково? Неведомо, знала ли Ахматова про эту статью – политикой она не интересовалась, но подтверждено: ровно через год после расстрела Гумилева первая написала Пунину и пригласила с собой в один дом. К «поэткам» Иде и Фриде Наппельбаум, где должна была читать стихи. Пунин чуть с ума не сошел: «Чтоб звать меня?» Красного искусствоведа, идейного врага Гумилева! Но – так начался роман его с Ахматовой. Так рухнула его карьера члена Петросовета, кандидата в члены РКП(б). И началась жизнь, трудная, с уходами, со слезами примирений и новыми разрывами. Но кончится она, как ни грустно это, тем, что и он предаст ее. И политически, на допросах, о чем я уже написал, и – что хуже! – человечески.

Из воспоминаний Фаины Раневской: «Мы вдруг заговорили о том, что в жизни каждой из нас было самого страшного. Зная ее жизнь, я замерла. Она рассказывала первой. Вспомнила, как однажды шла в Петербурге по Невскому – народу почему-то было немного – и вдруг увидела идущего ей навстречу Пунина… “У меня была доля секунды, чтобы как-то собраться, вытянуться, выглядеть так, как хотелось бы. Я не успела. Пунин встретился со мной взглядом и, «не узнав», прошел мимо. Вы знаете, Фаина, в моей жизни было много всего. Но именно эта невстреча оставила самое гнетущее чувство…”»

А скоро, говоря вообще о мужчинах, усмехнется: «Низшая раса». Уже через семь лет из шестнадцати, прожитых вместе в Фонтанном доме (С.-Петербург, наб. р. Фонтанки, 34), Пунин едва не орал на нее. Она-де «ничего в доме не делает», и что, если б он знал, «что она так плохо будет выполнять всё», он бы не отпустил прислугу на лето. «Я, – пишет Лукницкий, – увидел и злые его глаза, и напряженный злобный голос. А.А. не ответила ему ни словом, только смотрела на него удивленным, негодующим и презрительным взором…» Впрочем, и Лукницкий, который, как известно ныне, уже был ее любовником, и Пунин скажут почти в унисон: она не умела любить. «Я убежден, что несчастье ее, – напишет в тайном дневнике Лукницкий, – заключается в том, что она никого не любит…» А Пунин и через двадцать лет и тоже в дневнике выведет жестче: «Аня, честно говоря, никогда не любила. Всё какие-то штучки: разлуки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь…» Напишет как раз тогда, когда она, «обгоняя солнце», летела из Ташкента, из эвакуации, к последней любви, к человеку, кого направо и налево называла уже своим мужем. Ей было пятьдесят пять, но она, как девчонка, радостно сообщала всем: «Я выхожу замуж за профессора медицины Владимира Гаршина». В ташкентской сумочке хранила письмо, где он не просто предлагал руку и сердце – просил принять его фамилию.

Красавец, дворянин, врач, служивший у белых в Крыму, сидевший в ЧК, приговоренный к расстрелу, Гаршин был любимцем женщин. Костюм его, правда, был «хуже, чем у других», на ногах дешевые «свиные ботинки», но женщины влюблялись в него так, что, как сами и говорили, «смотреть было противно». Он, племянник писателя Гаршина, поклонник Ахматовой, сам писавший стихи, любил повторять, что на свете есть четыре идеальные вещи: срезанная роза, хороший микроскоп Цейса, стакан чая с лимоном и рюмка холодной водки. Жил в знаменитом толстовском доме (С.-Петербург, наб. р. Фонтанки, 56), был женат, имел двоих сыновей, но, встретив Ахматову, когда та лежала в больнице, так влюбился, что и после больницы носил ей из столовой бульоны в судках, а чтобы не остывали – прятал в муфту. «Трогательный и милый человек, с такой деликатностью, которая казалась уже тогда музейной редкостью», – отзовется о нем потом дочь Пунина Ирина. Нет, была, была в остатке жизни Ахматовой настоящая весна. «Вы как ощущаете нынешнюю весну?» – спросила она еще в 1938-м свою знакомую Лидию Андриевскую. «Никак», – ответила та. «А я слышу ее, и вижу, и чувствую». Сказала, когда с Гаршиным, попав под проливной дождь, насквозь мокрые, но веселые и детски шаловливые, они ворвались к Андриевской и ее мужу, историку литературы Б.М.Энгельгардту на Кирочную (С.-Петербург, ул. Кирочная, 8). И Гаршину, и Ахматовой было под пятьдесят. Но, переодевшись в чужую кофту и юбку, она вдруг стала молодой и хорошенькой, а он смотрел на нее смеющимся, счастливым взглядом. С ним слышала весну. «Светлый слушатель темных бредней» – напишет про него в стихах.