На войне под наполеоновским орлом. Дневник (1812-1814) и мемуары (1828-1829) вюртембергского обер-лейтенанта Генриха фон Фосслера | Генрих Август Фон Фосслер | страница 32 | we-believe-russia.ru

В последующие дни монотонность нашего пути не способствовала тому, чтобы привести меня в лучшее настроение, но я постепенно привыкал к своему новому положению и вскоре стал находить его более удовлетворительным, так как уже выучил самые необходимые польские слова. 22 апреля пополудни мы достигли местности в окрестностях Познани и, к моей великой радости, были направлены для дневки в деревни немецких колонистов. Лучшее обустройство этих деревень и чистота жителей привела меня в восторг; казалось, я снова в Германии. Я считал своим долгом сначала спросить поселян, как долго они здесь и как им тут нравится. Привязанность этих добрых людей к своему бывшему отечеству, которое они сами никогда не видели, но о котором говорили с восторгом и обстоятельностью, так, как будто бы они жили там долгие годы, порадовала меня. Но уверения, что исконные жители их ненавидят, а также притесняют их и что поэтому они не могут быть благодарны своим предкам за перемену отечества, были огорчительны. Лишь немногие из них говорят на местном языке, хотя и родились здесь. Может быть, это также способствует тому, что они вынуждены испытывать от исконных поляков ненависть и давление. На дневке у меня было время дополнить свой дневник и еще раз обдумать марш в Польше. При этом тяжестью на сердце легли уверения нескольких образованных поляков, что за Познанью местность еще хуже. Пока у меня в общем было всего 3 совсем плохих квартиры, где я ночевал с моими хозяевами в одной комнате вместе со всем их уважаемым семейством — свиньями, козами, телятами, гусями, утками и курами. В Хельмо у Пинне я был во дворце графа Станицкого. Хотя сам он отсутствовал, но на основании разностороннего образования его молодых сыновей мы могли составить благоприятное впечатление об интеллектуальном уровне отца. Как обстояло дело с его нравственным образованием, я не знаю, но его деревня и крестьяне были совершенно нищие.

На следующий день при посредничестве командира моего эскадрона я был приглашен вечером к графу Пружимскому. Граф был малообразованный и вздорный, но с шляхетским гонором, графиня — чопорная матрона и, очевидно, еще более гордая. Дочь красива и хорошо сложена, талантливая, но очень заносчивая. Хорошенькая племянница, молодая вдова, похоже, не находила удовольствия в своем вдовстве и одобрительно смотрела на то, что расквартированный у графа плотно сбитый лейтенант любил с ней побеседовать. Угощение у старого графа было аристократично, но скудно; изысканные блюда, но их не хватало и для половины гостей; напиток, сравнимый скорее с уксусом, чем с пивом; на десерт — наперсток кислого венгерского. Перед ужином молодая графиня продемонстрировала свои музыкальные таланты, действительно заслуживавшие похвалы, а от исполненного ею вместе с младшей сестрой казачьего танца все были в восторге. Мы не могли оторвать глаз, и ничто не могло быть менее своевременным, чем известие, что в столовой накрыто. Несмотря на скудный ужин, я остался очень довольным, пока очарование не улетучилось по дороге на квартиру при виде жалких хлевов для людей.

24 апреля я с сожалением расстался с добрыми немцами, пожелал им счастья, которое они, впрочем, вряд ли нашли и до сего дня, и отправился в Познань. У Демзена, другой деревни немецких колонистов, полк соединился вместе и оттуда парадным строем прошел через Познань. Огромное число ветряных мельниц, окружающих на небольшом расстоянии город и которых особенно много при въезде в Познань с этой стороны, удивило нас так же сильно, как и напугало наших лошадей. В городе много добротно выстроенных, возникших при прусской власти улиц , и он отличается в лучшую сторону от большинства польских городов.

На другом конце города мы перешли через Варту и направились в Гнезно. Мой эскадронный командир был в этот день в деревне, которая, если я правильно услышал, называется Кошалковикорски, на квартире у шляхтича, 2 дочери которого были помолвлены с польскими офицерами-уланами. При прощании со своими возлюбленными они якобы дали клятву, что не проронят ни звука с чужими мужчинами. Не знаю, как долго они соблюдали ее, но знаю только, что во время пребывания вюртембержцев они своей клятвы не нарушили, а управляющий шляхтича рассказал, что со времени данного обещания не прошло еще 14 дней. Мы же принимали этих дам за немых, и неоднократные уверения откровенного управляющего так и не смогли нас убедить в обратном и в истинности его рассказа.

На следующий день мы достигли Гнезно. Это довольно большой, но плохо выстроенный город, резиденция архиепископа, широко известный благодаря многолюдному конскому рынку. На моей квартире в Чечнигролевски у меня был очень любопытный хозяин, у которого как раз был в гостях еще более любопытный сельский священник. Оба очень настойчиво расспрашивали обо всех землях, которые мы уже прошли, и особенно о нашем отечестве, о его климате, культуре и устройстве. Никто из обоих господ не был за пределами Польши, и оба знали о своем отечестве не более того, что они живут в лучшей части Польши и что их страна, очевидно, уступает южным краям в климате и, возможно, в культуре. Мои рассказы не могли поэтому вызвать ничего, кроме удивления, и после того, как несколько часов подряд я рассказывал им о Вюртемберге, о мягком климате, о культуре страны, о жителях и их образе жизни и, наконец, о благословенном 1811 годе, они превозносили до небес южную Германию, были полностью убеждены, что это истинный рай, и смотрели на меня другими — я бы даже сказал, завистливыми глазами. Моему графу так понравилось, что он ничего не жалел, чтобы показать, какой я дорогой гость, а я сам совершенно погрузился в приятные воспоминания. Этот день был одним из лучших, проведенных мною в Польше.

На следующий день наш путь лежал через несколько мелких скверных городков, в одном из которых — Радчееве — проживало много вюртембержцев. При виде соотечественников они очень обрадовались и живо расспрашивали о своих родных местах и знакомых, живописуя при этом свое печальное положение в Польше так, что сердце разрывалось.

30 апреля на больших баржах мы пересекли Вислу, 3 мая вышли из великого герцогства Варшавского, у Илиенбурга (Иллово) вступили в Восточную Пруссию и 6-го заняли кантонир-квартиры у Найденбурга.

Радость от выхода из Польши и вступления в Восточную Пруссию была всеобщей и неописуемой. Если раньше из-за неприветливости бранденбуржцев и плохих квартир мы пеняли на всю Пруссию, то теперь благодарили Бога, что Он снова позволил нам быть среди людей. Впрочем, чтобы не быть несправедливым к полякам, я хочу сделать здесь несколько замечаний, которые бросаются в глаза каждому путешественнику при въезде в Польшу, и в подтверждение моих сведений привести несколько анекдотов. Перед этим я лишь должен заметить, что благосостояние и скромность, к которым я привык по своему воспитанию, законность и обыкновенное гражданское сознание, которыми я обязан моим добрым родителям, заставили меня чувствовать некоторые острые углы в Польше более болезненно, чем их, возможно, воспринял бы кто-нибудь другой.

В Польше нацию составляет лишь шляхта. Главная черта в характере дворянства — гордость, следствие бывшего порядка, при котором каждый шляхтич не только имел право голоса при выборе короля, но и сам мог выдвинуть свою кандидатуру. Обычно шляхтич — тиран по отношению к своим подданным, но раболепствует перед высшими; он подозрителен, злобен и вероломен по отношению к своим соотечественникам. Даже общие интересы не всегда способны объединить его с другим; его собственный интерес стоит выше интересов отечества либо же он объявляет первое вторым. Польша всегда была разделена на партии. Могущественные люди примыкали к той или иной, но ни один из них не был способен дать своему отечеству покой, несвойственный для выборной державы. Излишества и любовь к роскоши ввергли некоторые семьи в нищету, другие заставили предать отечество и в конце концов уничтожили нацию. Косчинско и другие бравые люди не могли остановить всеобщего разложения, напрасно они пытались спасти страну. Она была разорвана [на части], но способ, каким это произошло, не благоприятствовал тому, чтобы завоевать сердца нации или, вернее, дворянства в пользу нового отечества. Хотя в своей части Пруссия делала все возможное для подъема страны и на следы ее владычества до сих пор смотрят с одобрением, но дворянство видело в ней только своего угнетателя и не замечало хорошего. Благосостояние дворянства снова выросло, но это его не радовало, потому что оно ничем не хотело быть обязанным своему врагу.