Воспоминания - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Мамлеев cтр.№ 47

Однажды, на какой-то небольшой парижской тусовке я увидел одного моего московского приятеля, с которым мы плотно общались в 60-е годы. Это был Юрий Титов, художник. Несмотря на то, что он сильно изменился, и на лице его лежала печать некоей отрешённости (отдалённо напоминающей боковскую), я узнал его. В эмиграцию он прибыл с женой, небезызвестной Леной Строевой. Судьба этой четы в своё время потрясла эмиграцию. Они были окаянными диссидентами жёстко-антисоветской направленности. Лена была женщиной прямой, эмоциональной и смелой – она не только не скрывала своих взглядов, но громко, резко и во всеуслышание высказывала их. Итог один – эмиграция. Юра Титов тем более не подходил советской власти, потому что был религиозным художником. Его картины иной раз носили апокалиптический характер. Например, одна из них изображала в небе лик Христа, объятый огнём. То есть это была трагическая картина столкновения обезумевшего мира с Иисусом Христом. Кроме того, он был ещё и абстракционист. Короче говоря, эту парочку стали выдворять на Запад, и они были не против, но, как рассказывала сама Лена, перед самым отъездом она вдруг неожиданно разрыдалась.

По приезде на Запад стало сразу понятно, что Юра и Лена совершенно не приспособлены к здешней жизни – рациональной, прагматичной, жёсткой. Юрины религиозные картины были с листа отвергнуты западными ценителями искусства, учитывая, что религиозность уже тогда, в 80-е годы, лежала далеко за пределами круга интересов западного мира и вызывала негативную реакцию. Когда Лена с Юрой перебрались в Париж, их ситуация не улучшилась, хотя худо-бедно можно было всё наладить; как-никак эмигранты помогали друг другу. Но этой семье не достало смекалки, хватки, выдержки. Они совершенно не умели притворяться, что на Западе важно. Кроме того, Лену охватила совершенно безумная ностальгия – безумная потому, что в столь ответственный момент их жизни, когда ещё не всё пропало и всё можно было устроить, она погубила их. Кончилось тем, что эта смелая женщина, которая в своё время была кумиром всех московских антисоветчиков, в отчаянии бросилась в советское посольство и написала заявление о возвращении, но это было настолько неожиданно, что быстрого ответа ожидать было никак нельзя. А Лена стояла там, прижав руки к груди, и умоляла, чтобы ей просто дали чёрного хлеба.

Все эти события, а особенно столь внезапное решение вернуться, вызвали крайне негативную реакцию в среде советской эмиграции, особенно в политической её части. Как в артистической – не знаю, но там другой мир, другая психология. В результате Лена Строева покончила с собой. Об этом писали все эмигрантские газеты, случившееся потрясло всех; люди тяжело переживали это событие. А Юра Титов после самоубийства жены просто вышел на улицу, как был, и пошёл в никуда. И на его счастье ему встретились католические монахи, которые как-то распознали в нём русского религиозного художника и приютили его в своём монастыре. В противном случае он бы просто погиб – ни крыши над головой, ни денег; он даже не владел французским. Это был прямой путь в клошары.

Юра долгое время жил неподалёку от католического монастыря, потом вернулся в Париж, и вот тогда я его и встретил, на этой тусовке… Что сказать? В России это был блестящий человек, интересный, джентльменско-новорусского типа. Но здесь… Конечно, он надломился, но не сломался, потому что я почувствовал, что он хочет и дальше писать храмы, вознесённые в космос, туда, поближе к небесным силам. Небесным духовно, разумеется, а не физически. И это вознесение храмов в небеса было для него символическим спасением. Мы с Юрой посмотрели друг на друга и ничего не сказали. Что тут было говорить?

Одним из очень трогательных моментов нашей французской жизни было знакомство с графиней Элизабет Лафайет – женщиной из весьма почтенной семьи, известной не только во Франции, но и в Соединённых Штатах, поскольку эта фамилия связана с войной США за независимость.

Графиня, ещё молодая женщина, была замужем за человеком, достаточно необычным для семьи Лафайет. Он был наполовину вьетнамец, наполовину француз, и кроме того, большой поклонник Рене Генона. Он водил знакомство с группой местных генонистов.

Как мы познакомились? Элизабет жила рядом с нами, на той же улице, два дома разница, в достаточно роскошной квартире. Знакомство состоялось на литературной почве – графиня с мужем прочли «Шатунов», когда роман вышел на французском. Прочитанное повергло их в совершенный транс, и они потом каким-то образом узнали, что автор вместе с женой обитают неподалёку.

Графиня была совершенно очаровательной женщиной, и через неё мы познакомились с группой поклонников Генона. В общем, можно сказать, что философско-метафизическая линия была продолжена и во Франции, причём не только через знакомство с этой группой. Выяснилось, что недалеко, под Парижем, находится знаменитый ашрам, возможно, единственный в Европе, где практиковали индийскую метафизику.

Элизабет оказалась очень приятной женщиной; она даже больше сдружилась с Машей, чем со мной. Она навещала нас, когда Маша болела, и приносила продукты, чтобы мы не утруждались походами по магазинам. Сама жила довольно скромно, по каким-то незначительным финансовым причинам, потенциально же она была очень богата… Но не суть. Общение с ней было украшением нашей эмигрантской жизни, потому что это было сближение в разных направлениях. Муж её мучился довольно странными для нас комплексами, связанными с его национальностью. В результате он ушёл от графини, и мы были с ней в её горе. Потом её семья, которая жила в своём поместье где-то в центральной Франции, забрала её к себе, и графиня Лафайет исчезла из нашей жизни… Но в этой встрече были лёгкость и настоящая близость. В этот период небезызвестный Володя Жестков женился на русской эмигрантке Ирине, нашей близкой знакомой, и мы часто встречались друг с другом. Потом он тоже исчез. Исчез, и всё. Он вообще довольно часто убегал от женщин. Поживёт-поживёт – и убежит. Такой уж он был – чересчур свободный.

И ещё одна встреча была для меня важна, но произошла она опять-таки уже в 90-е годы. Но я ещё раз позволю себе нарушить хронологию и упомянуть о ней, хотя бы вкратце. Анн Колдефи, будущая переводчица «Шатунов», познакомила нас с Жаном Парвулеско. Это был необычайно образованный человек, который знал все тайные общества и ордена Западной Европы. Его книги представляли собой исключительное явление в истории европейской духовной жизни. Саша Дугин знал его и восхищался им (разумеется, в своё время). Прежде чем нас познакомить, Анн, конечно, порекомендовала ему прочесть мои книги (на тот момент «Шатуны» уже были переведены). Он прочитал и, видимо, был потрясён. Во всяком случае, мне он сказал, что ни с чем подобным не сталкивался, но была в его жизни одна встреча, которая произвела на него не менее сильное впечатление. Это было в 30-е годы; здесь, в Париже, Парвулеско встретился с тремя людьми из Латинской Америки. Они говорили с ним сугубо закрытым языком, начертили ему несколько символов и исчезли раз и навсегда, и кто это был, одному Богу известно. Парвулеско сказал, что читая мои книги, он вспомнил эту давнюю встречу и как бы нащупал связь с теми людьми.

А в целом наша беседа в кафе была довольно сдержанной. Он просто смотрел на меня, и на лице его было написано: «И как только такие жуткие книги мог написать этот добряк?» Эта встреча произошла незадолго перед тем, как Жан Парвулеско ушёл в другой мир. Резюмируя сказанное, хочется отметить, что русский Париж – не пустое слово, а, как говорил Рене Гера, явление мировой культуры. Да и сама атмосфера этого города с её размеренностью, неторопливостью, кафешками и тусовками была совершенно иной, нежели в Соединённых Штатах, – и по духу, и по стилю жизни. О лучшей эмиграции и мечтать было нельзя.