Бесы в красной гостиной - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Логунов cтр.№ 12

Но с развитием производительных сил управление усложняется. Академик признавал, что до войны и во время войны наиболее эффективной была система командно-административного управления. Она позволяла быстро и без лишних разговоров и споров сосредоточивать ресурсы в нужном месте и в нужное время. Однако эта система не может существовать долго; она изнуряет человека, подавляет его волю, превращает в простого исполнителя, не способного к творчеству. Командно-административная система, искусственно задерживая свое существование, глушила инициативу, уничтожала посевы и ростки всходов, и политическое, гражданское поле становилось бесплодным.

Такими или примерно такими словами сформулировал академик свое представление о состоянии управления в стране, и пришел к выводу, что систему управления необходимо менять. Как? Он не произносит слова «рынок», но это понятие вытекает из всего им сказанного. Невозможно управлять многосложным механизмом по-старому, никакие госпланы и госснабы с этим не справятся, если бы даже в их распоряжении оказалась электронно-вычислительная машина размером с …Московский государственный университет. Да, академик не понимал рынок, как его поймет Гайдар, но, безусловно, он не просто допускал, но и настаивал на внедрении рыночных элементов в социалистическую экономику. Позднее эту мысль выскажет истинный демократ академик Сахаров, назвав частичное и мягкое проникновение рыночных элементов в социалистическую экономику конвергенцией.

И теперь о несчастном времени Горбачева… Противоречие между производительными силами и производственными отношениями к этой поре достигли предела. Косыгинская реформа (разрешили предприятиям создавать фонды материального поощрения, развития) быстро исчерпала себя. Требовалась большая свобода, разгосударствление (в первую очередь в сферах торговли, бытового обслуживания), разрешение частной собственности. Требовалась замена игрушечного соревнования настоящей конкуренцией, а она невозможна в экономике, где действуют директивные, назначенные сверху цены и административное распределение произведенного продукта. И при Брежневе необходимость реформ осознавали, но испугались, свернули косыгинские преобразования.

Горбачев решился. И какую же смелость, мужество (а может, безрассудство?) надо было иметь, чтобы попытаться поставить экономику на новые рельсы! Да еще решиться на преобразования в момент, когда на страну упала страшная тень: резко вниз пошли цены на нефть и газ. Они упали до 12–14 долларов за баррель. Валютные поступления в 1985 году уменьшились в три раза, в 1986–1988 годах бюджет недополучил 40 миллиардов долларов. А ведь те доллары – не нынешние… Снизился экспорт оружия на два миллиарда долларов. В 1988 году бюджет был сверстан с дефицитом в 60 миллиардов рублей, к 1990 году государственный долг составил 400 миллиардов рублей (почти 50 процентов ВВП).

Западные банки всполошились, стали вносить СССР в список ненадежных должников. Условием кредитования выдвинули требование перехода к рыночной экономике. При росте денежной массы были опустошены прилавки магазинов; из учитываемой тысячи видов товаров в свободной торговле осталась десятая часть.

Сегодня мы, наученные долгим горьким опытом, понимаем, что все это означало, во что вляпалась страна, сегодня мы, наконец, способны оценить огромные риски предпринятых Горбачевым реформ. Мы также понимаем, что положение страны в середине 80-х-начале 90-х годов – не следствие этих реформ, а, напротив, реформы есть следствие всего послевоенного развития государства. Но… невозможно было выбрать для серьезных реформ время более неудачное, чем то, которое выбрали Горбачев и его сторонники. Реформатор оказался заложником своих благих намерений, чем и воспользовались сначала ГКЧП, а затем и Ельцин. Хотя и смертельно опасно было откладывать реформы.

Призывая именно так относиться к Горбачеву, я рискую: многие ненавидят этого человека. За излишнее многословье, за то, что везде возил с собой супругу, а главное, разумеется, за то, что произошло с СССР. Вторую причину, кажется, унесла с собою незабвенная Раиса Максимовна в могилу, и люди вроде бы поняли, что она с Михаилом Сергеевичем и он с Раисой Максимовной старались всегда быть вместе не потому, что она «выскочка», а он «подкаблучник», а потому, что просто любили друг друга.

Я это разглядел в августе 1993 года. Позвонил академик Георгий Шахназаров, давний и верный помощник Горбачева, и с восточной деликатностью подвел к тому, что Михаила Сергеевича, дескать, стали забывать, и неплохо было бы дать ему возможность опубликоваться в «Российской газете». Условились, что я приеду в Фонд Горбачева и там побеседуем.

Встретил Горбачев так: вышел из-за стола, на ходу с улыбкой представил меня двум помощникам: «Вот главный мой критик!». Я действительно, будучи народным депутатом СССР, несколько раз «прокатывался» на съездах по Горбачеву. На реплику его отреагировал и для самого себя неожиданно: «Михаил Сергеевич, ну, какую голову надо иметь, чтобы помнить все».

Горбачев, как показалось, был со мной настороже, но только до того момента, пока я не поинтересовался здоровьем Раисы Максимовны (после Фороса у нее случился инсульт). Горбачев преобразился. Стал рассказывать, что говорят врачи, какие результаты лечения в Германии. И так он рассказывал, с волнением и одновременно по-домашнему, что и человеку бесчувственному стало бы видно, как он переживает, а мысли его постоянно заняты супругой. И я тогда подумал: что же мы за люди такие, почему не видим простых и понятных вещей, а непременно стремимся объяснить все шиворот-навыворот?

Полагаю, и всем действиям, решениям президента Горбачева следует искать объяснения не в заумных политологических лабораториях, а в обыкновениях наших, в повседневной нашей жизни. Ведь Горбачев не предложил ничего нового и ничего особенного, что не было бы востребовано обществом. Все, может, лишь за исключением крайних консерваторов и людей сверхосторожных, требовали перемен. Причем, преобладало требование именно радикальных преобразований, как в экономике, так и политическом устройстве страны.

Нынешние коммунисты обвиняют Горбачева в предательстве партии. Сомнительное обвинение. Конечно, если исходить из того, что не следовало бы вообще ничего начинать, то с натяжками можно признать такие обвинения. Но неизвестно, чем бы закончился так называемый застой в общественной жизни и общественной мысли. Ведь партия к тому времени не просто превратилась в тормоз развития общества, над нею стали насмехаться. Возможно, прошло бы еще несколько лет и членство в ней стало бы расцениваться как дурной вкус.

В этих условиях Горбачев чуть ли не в ногах валялся у партии, упрашивая ее модернизироваться. Мы, убеждал он своих мастодонтов, отстаем от развития общества, а это смертельно для правящей партии. И как отвечала ему верхушка КПСС и ее аппарат? Создали параллельную организацию в РСФСР. Устроили в августе 1991 года политический дебош – глупый и трусливый.

В беседе я высказался в том роде, что основную вину за развал СССР должна взять на себя КПСС. Горбачев тогда не согласился с этим, сказал, что такая постановка вопроса для него неожиданная. Однако все последующие его рассуждения свелись, помимо его воли, к тому, что так оно и есть. И впрямь: всевластная политическая организация, обладавшая всеми политическими, экономическими, силовыми ресурсами, разрушилась буквально за два года. Что, ее мог разрушить один человек, пусть даже генеральный секретарь? Двести членов межрегиональной депутатской группы? А если разрушить 19-миллионную партию удалось такими малыми силами, туда ей и дорога.