Русский фронт, 1914 – 1917 годы - читать онлайн книгу. Автор: Леонтий Ланник cтр.№ 44

Революционная весна: кто, за что и с кем воюет теперь на востоке Европы

Русская революция пришла из тыла на фронт, но не наоборот. Разумеется, решающее значение для ее победы имела позиция воинских частей, однако в первую очередь тыловых и запасных, а не находившихся в действующей армии. Среди присоединившихся к мятежам были и те, кто уже побывал на фронте, были едва вылечившиеся от ран или оттягивающие свое возвращение на позиции, однако основную массу составили те солдаты, кого «фронтовиками» назвать было никак нельзя. Тот же набор участников позднее наблюдался и в революциях в Германии и в Австро-Венгрии, что породило феномен «легенды об ударе ножом в спину»,¹³ то есть о предательстве симулянтами, дезертирами и паникерами в тылу героического фронта. Хотя данный политический миф имел глубокие корни и еще более глубокие последствия, несмотря на то что в нем наблюдались достаточно типичные элементы сознательного искажения фактов и настроений, основания для подобного мнения — о предательстве тыла — у бойцов на фронте были. Это наблюдалось не только в Германии, где данный миф стал лейтмотивом политической истории всего межвоенного периода, приведя к власти Гинденбурга и Гитлера, но те же настроения витали и в России, став, пусть и менее очевидно, одной из идейных основ Белого движения.

Конечно, ответственность с фронта за триумф революции не может снять никто, ведь под разными предлогами и при сомнительных оговорках мятеж еще на стадии, когда успех его был под вопросом, был фактически поддержан высшими штабами, что и дало Николаю II (а спустя 1.5 года — и его царственным «коллегам») основания констатировать полную измену и трусость вокруг него. Хотя фронтовые части и экипажи флотов почти не принимали участия в ходе свержения монархии, они в громадном большинстве своем быстро приняли свершившийся факт и воспользовались его плодами. Быстро справились с протестом и в офицерских кругах, где отказ служить изменникам царю из Временного правительства так и остался предметом единичных демаршей (графа Келлера, например¹⁴). Характерно, что с революцией так или иначе смирилась и «верная гвардия»,¹⁵ в том числе потому, что довоенный состав ее был обескровлен на полях сражений 1914–1916 гг. Этот факт никак не подтверждает длительную подготовку заговора, а лишь демонстрирует долгий процесс обдумывания самой возможности крушения монархии или по меньшей мере дворцового переворота. В скором времени выяснилось, что посодействовавшие революции (в том числе молчаливым согласием) общественно-политические силы совершенно расходятся в оценке ее достаточности и успешности, что и продемонстрировали первые же недели революционной эйфории в тылу и все более откровенного беспредела на фронте.

В угаре советской пропаганды оказались едва ли не навсегда забытыми (по меньшей мере в массовом сознании) те вполне революционные декларации о мире и равенстве народов, которые во всеуслышание делал весной 1917 г. Петроградский Совет. Но тогда, в апреле-мае 1917 г., они возымели немалый эффект. Внезапно Антанта, к которой необычайно вовремя примкнули (с 6 апреля 1917 г.) США, получила возможность заявить о том, что она воюет с преступными автократиями, а чуть позже и о том, что целью войны, оказывается, является «сделать мир подходящим для демократии». Разумеется, до тех пор, пока в стане Согласия была императорская Россия, десятилетия выставляемая европейской прессой как символ произвола и самодурства монарха, такого мощного рычага воздействия на симпатии нейтралов, да и собственных граждан, не было. «Тюрьма народов» внезапно обратилась в самую свободную из великих держав, что ломало многие пропагандистские установки противников России.

Для политиков и интеллектуалов Центральных держав первый состав Временного правительства представлялся ультра-патриотами, российскими Кромвелями, которые положили конец мощному немецкому влиянию в российской политической элите, связанному с правившей династией.¹⁶ Германские военные только укрепились в этом мнении, когда новый виток информационной войны начался не только на Восточном фронте, но и на Западном.¹⁷ Еще одним неприятным сюрпризом стало стойкое нежелание русского генералитета вступать в переговоры с представителями германского командования даже под давлением революционной толпы, которая и настояла на этих попытках контакта в мае 1917 г.¹⁸ В итоге перемирие было достигнуто только на некоторых участках фронта, не имело официального статуса и никаких гарантий, началась «совершенно своеобразная война». Тем не менее, почти до начала наступления Керенского германское ведомство иностранных дел во главе с Циммерманом надеялось на заключение сепаратного мира с Временным правительством.¹⁹

Для этого необходимо было срочно убрать материальные препятствия на пути к компромиссу. Накануне конференции в германской Ставке в Кройцнахе 23 апреля 1917 г., где были сформулированы более жесткие аннексионистские планы,²⁰ такой представитель военной элиты, как Э. Врисберг (тогда — глава Общего департамента в военном министерстве), полагал, что нужны только косметические изменения границы в Польше, а сама она должна остаться за Россией.²¹ Там же Людендорф, выдвигая план достижения взаимопонимания с Россией, выступал за передачу Восточной Галиции России, Чернин был на это согласен при условии, что Австро-Венгрия получит всю Валахию, т. е. скользкие детали уступок удовлетворялись за счет Румынии, которую, однако, хотели сохранить «насколько это возможно, большей».²²

На заливаемых весенним паводком позициях, а также и в штабах по обе стороны фронта об этих геополитических раскладах знали очень мало, по-прежнему пытаясь совместить наиболее живучие из стереотипов с очевидными следствия-

Русская революция как стратегическая возможность: 1917 год 177 ми прожитых военных месяцев. В германском сознании эпохи Великой войны представление о России не было сколько-нибудь целостным не только из-за слабых представлений о жизни этого государства, но и благодаря пристальному вниманию и акценту на ее политическом строе. Учитывая попытку воспринимать Великую войну как борьбу за само существование самобытной германской цивилизации, даже в официальных печатных органах (при помощи немецких социал-демократов) Российская империя быстро стала воплощением деспотизма и бесправия, хотя до войны консерватизм русского политического строя мог только прибавлять ему популярности в глазах кайзеровской администрации. Германский канцлер Бетман-Гольвег оправдывал спешное объявление войны России тем, что «иначе я не заполучу социал-демократов»,²³ т. е. лозунг войны против русской тирании стал одной из основ последующих событий 4 августа 1914 г., когда правительство отменило последние исключительные законы, а социал-демократы гарантировали свою лояльность.²⁴ Весной 1917 г. состоялся резкий поворот в истории России, который застал кайзеровскую пропаганду и с трудом поддерживаемую иллюзию «гражданского мира» в Германии врасплох. Россия после Февральской революции ненадолго стала одной из самых свободных стран в мире, и это подрывало идейные основы борьбы за ее западные провинции.²⁵ Германские войска больше ни в коей мере не подходили на роль «освободителей». Россия неожиданно стала более важным фактором, воздействующим на внутриполитическую стабильность Германии, чем вступление в войну США и даже все более обостряющееся экономическое и военное положение Кайзеррейха.²⁶ Результатом почти истерических поисков новых оправданий борьбы с восточным соседом стал поспешный и невразумительный манифест 7 апреля 1917 г. о реформе прусского избирательного права,²⁷ который разозлил и не удовлетворил как Людендорфа и Гинденбурга,²⁸ так и крайне левых. Кроме того, среди либералов распространилось мнение, что свободу России принесли успехи германского оружия.²⁹