Рисунки на песке - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Козаков cтр.№ 146

А что есть первач? — Актер, у которого есть приставка «народный артист»? Нет, это не критерий. Были, есть народные артисты всего Советского Союза, получившие звание не по праву лучших в бывшем Советском Союзе. Даль и Высоцкий вообще никаких званий не имели. Звания, вообще-то, чушь. Когда их только ввели, то ставший народным артистом, одним из первых, Константин Сергеевич Станиславский сказал: «Искусству конец!» Так что есть первач? — Трудно сказать. Первач — он и есть первач. Бывают, правда, первачи временные, на время. Бывают до конца своих дней. Нет, мой друг Гриша никогда не стал первачом ни в СССР, ни в Израиле, в театре «Гешер», в котором он играл, уехав туда, где оказался вскоре и я. Почему? Вот теперь, спустя столько лет, я задаю себе этот вопрос: почему не стал первачом? Потому что еврей? — Нет. Ведь и Броня не хохол. И народный артист, знаменитый телеведущий Игорь Кваша не русак. Так что же? Недостаток таланта? — Нет. Григорий Лямпе был одарен настолько, что в театре Соломона Михайловича Михоэлса играл роль, заменяя самого Зускина. А был он тогда молоденьким парнем — Гришей.

Я работал с Гришей после «Покровских» всегда, когда для него находилась роль, большая или маленькая — неважно. Он сыграл у меня в «Попечителях» по «Последней жертве» Островского, в «Фаусте», в «Маскараде»… И главное — важнейшую роль учителя в «Визите дамы». Опять учитель, но тут — стоп! Надо быть честным до конца, вспоминая старого друга. Сыграл-то опять случайно, опять заменив все того же Гердта, которого я пригласил поучаствовать в моей картине и который опять согласился и, как водится, сниматься у меня не стал — то ли другая картина помешала, то ли опять нарушался его запланированный отдых все в той же Прибалтике, то ли… Но это уже другой разговор. И опять выручил, сыграл за Гердта все тот же Лямпе. Темно! Включите Лямпе! Роль учителя гимназии, которую Гриша играл в картине «Визит дамы», в трагифарсовой пьесе Фридриха Дюрренматта, роль смыслово-опорная. Именно этот персонаж — местный гюлленовский интеллигент, гуманист и умница — произносит ближе к финалу и убийству Ила… ключевую фразу о совести и вынужденном компромиссе, на который способны не только жители выдуманного Дюрренматтом, городка Гюлена, но, увы, большинство из нас, доведенных до крайности унизительностью нищеты, из которой можно выйти, пойдя на компромисс с совестью.

«В один прекрасный день за каждым из нас придет такая дама, и тогда… А потому налейте мне водки и запишите в долг», — говорил герой Лямпе. Дама-совесть, дама-мститель, дама-смерть. Этот учитель Лямпе — не тот милый чудак — учитель Удря в комедийной мелодраме «Безымянная звезда». Всемирно известный швейцарец, философ и пессимист Дюрренматт не очаровательный румынский драматург Михаил Себастьяну — он же Иося Хохнер. Гриша прекрасно сыграл, и в очередной раз, забыв все невольные мои нанесенные ему обиды, спас друга. Было это в 89-м году.

А вскоре нам с Гришей выпала доля вместе уехать в эмиграцию в Израиль. У каждого из нас были на то свои причины. Григорий Моисеевич уже был очень немолод — за шестьдесят. У него была семья, ничего не зарабатывающая жена-актриса Катя, еще не закончившая музыкальную школу дочь Алена и старая мама-пенсионерка, в прошлом знаменитая актриса еврейского театра. Надо сказать, что отец Гриши был еще до революции очень известным актером и гастролером. Его знала и любила аудитория, понимавшая язык идиш. Когда-то аудитория была чрезвычайно обширной во всем мире. По миру-то и гастролировал Моисей Лямпе, Гриша рассказывал мне, что отец хотел увезти и юного Гришу, и свою жену в Польшу или Америку, но не произошло. И вот сын Моисея, Гершель Лямпе увез-таки свою семью в Израиль, где начинался возглавляемый эмигрантом из России режиссером Евгением Арье театр «Гешер», что по-русски означает «мост». Мост между театральной Россией и русскоязычными, а потом и ивритоязычными зрителями, проживающими на Земле обетованной. Произошло. И знаменитый теперь театр «Гешер», и наш отъезд тогда, в 91-м году. Но тому предшествовали сомнения, переживания, неуверенность, споры-разговоры, которые мы вели с моим другом. «Миня, ну как мы с тобой там будем без нашей Москвы, без ее Покровских ворот, без телевидения, концертов, кино? Ведь мы всю нашу жизнь прожили здесь. Здесь был и Госсет, и Гончаров, и Эфрос, а у тебя Охлопков еще, Ефремов. А там? Ну какое отношение я, например, имею к Израилю, будь он трижды прекрасен? А ты вообще полуеврей тем более», — так говорил Гриша. Однако оба мы по собственной воле оказались в Израиле. Я на четыре года, Гриша — навечно. Он буквально сгорел там от поразившей его страшной болезни. И даже прославленная израильская медицина не смогла его спасти. Лежит теперь Гришенька под одной из тысяч плоских израильских плит на Тель-Авивском кладбище, куда навестить, посидеть у могилы, выпить за упокой души не тянет — атмосфера не подходящая. Да и не в традициях там вовсе.

За те четыре с половиной года, что я жил там, я мог наблюдать жизнь моего друга Гриши, еще и еще раз имел случай и восхититься им актером, и восторгаться — его уникальной человеческой натурой. Он и в театре Евгения Арье, человека талантливого, но жесткого и не всегда справедливого (впрочем, может ли быть любой худрук в любой стране во всем справедливым?) — стал тем, чем он был в Москве в театре на Бронной Эфроса и Дунаева. Он стал живой душой театра «Гешер», его совестью и духовным эпицентром. Он, как и в Москве, прекрасно играл доверяемые ему роли, вначале на русском языке, затем на ненавистном ему иврите, который, как и я, мучительно учил в ульпане. «Эти идиоты-евреи, — кричал Гершель, — просто сумасшедшие. На кой хрен им их иврит, когда есть идиш. Ты, Миня, не спорь. Ты не знаешь идиш. Это язык нюансов, язык, на котором писали Шолом-Алейхем, Зингер и играли великие Соломон Михоэлс и Зускин, играли на этом языке даже Шекспира. И как играли! Язык музыкальный, мягкий язык. А этот гребаный иврит, как арабский. На нем только каркать и харкать, а не стихи читать!» — так сокрушался и гневался в отчаянии Гриня, когда театр «Гешер» вынужден был перейти с русского не ненавистную ему хибру — иврит. Я, не знающий идиш, безуспешно пытался доказать другу обратное. Возникала дико смешная ситуация: два русских актера, проработавшие всю жизнь в Москве, спорили за рюмкой водки о языках, в сущности, далеких от них обоих, чужих языках. И оба учили иврит, сидя за школьными партами в ульпане, один седой, другой седой и лысый. А на переменках курили в школьном дворе, давали автографы другим молодым школярам из Одессы, Запорожья и Тмутаракани.

Повторю: Григорий Моисеевич Лямпе был превосходным актером. И вот судьба: и здесь, в Израиле, в театре «Гешер», в театре Арье ему не суждено было выйти в первачи. Почему? А черт его знает! Главные роли играли другие: Леонид Каневский, какой-то актер из Риги, какой-то бывший эстрадник. Разумеется, Григорий Моисеевич в силу своего возраста не мог играть то, что играли молодые, талантливые — Наташа Войтулевич, Саша Демидов, Игорь Меркубанов, Женя Додин. Но роли людей пожилых-то — почему? А по кочану! На роду не было, видать, написано. Ведь Арье его любил, как когда-то Эфрос, но главных ролей не давал. И опять Лямпочке пришлось, подавив недоумение и обиду, смириться, прощать, терпеть. И как это ему удавалось — любить и своих товарищей, и режиссеров, и его величество, или ничтожество, театр? Видать, это у него в крови, семейное. Его очень старая к этому моменту мать, попав в больницу для престарелых, находясь на грани маразма, за месяц перед смертью, здесь, в больнице, читала, играла отрывки из своих когда-то сыгранных ролей на языке идиш. В больнице для престарелых она наконец вновь обрела своего зрителя. И, как в молодости, была счастлива счастьем актрисы. Гриша похоронил мать. Она немного не дожила до юбилейного вечера своего талантливого сына, когда театр «Гешер» устроил-таки Лямпе заслуженный бенефис. Театр был переполнен. И 65-летний бенефициант показал, на что он способен. В этот вечер Григорий Моисеевич играл на двух языках — иврит и идиш — роли, рассказывал по-русски, танцевал, пел под гитару Сергея Есенина, показал кусок из нашей «Безымянной звезды», фрагмент из «Визита дамы», играл рассказ Бабеля по-русски. Это был его пик, его триумф. Овации, цветы, поздравления, банкет с речами. Гершель был заслуженно счастлив. А вскоре произошло то, что произошло. Я не раз навещал моего друга в палате ракового корпуса. Один раз туда привел и Мюллера-Броневого, объяснив приехавшему в Тель-Авив на гастроли из Москвы Леониду Сергеевичу, что он увидит Гришу Лямпе в последний раз. Так оно и произошло. Говорят, что эта проклятая болезнь проистекает от нервов. Если это справедливо, то, зная Григория Моисеевича и по Москве, и по Тель-Авиву, дружа с ним, бесконечно уважая и любя его, наблюдая его, думая о нем, не солгу, если скажу, что поводов, а главное причин нервничать, переживать у Гриши было предостаточно, как в России, так и в Израиле. Всё, всё загонялось внутрь. Он, как истинный интеллигент, всё и всегда скрывал, улыбался, любил близких, друзей, любил театр и искусство больше, чем самого себя. Добрей человека в театре я не видывал и не увижу. Как мне кажется, эта доброта видна во всех его ролях, оставшихся на кинопленке. Она неподдельна. Ее не сыграешь. Спасибо тебе, друг! Так хочется сказать теперь: «Темно, включите Лямпочку!» Сказать-то можно, но лампочка перегорела.