История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен - читать онлайн книгу. Автор: Август Мюллер cтр.№ 127

Но бену-каси всегда служили дурным примером для близлежащего Толедо, да и в других округах Испании пример такой важной части страны, бывшей под властью их соплеменников и единомышленников и не подчиненной господству эмира, должен был вызывать у ренегатов охоту к новым предприятиям. Но главное было то, что ренегатам везде и всюду надоело то презрение и пренебрежение, с которым к ним относились чужеземцы, несмотря на все прекрасные слова о равноправности всех мусульман и т. д.; и еще надо принять во внимание, что ренегаты со времени первых, хотя и неудачных восстаний сознавали свою силу.

Уже во время восстания в Толедо мы могли заметить, как подобное настроение скоро должно было сблизить их с их земляками, оставшимися в христианстве. Тем хуже для эмиров, и для арабского владычества вообще, было то чувство широко распространившегося и глубоко укоренившегося недовольства, которое теперь начинали также проявлять христиане в пределах мусульманских владений. Дело в том, что здесь, как и во всех странах, покоренных исламом, были исполнены далеко не все обязательства, данные им по капитуляциям по образцу договора Омара с сирийскими христианами. Часто от них требовали уплаты податей в большем размере, чем следовало; некоторые стеснительные постановления нарушали свободу частной, домашней жизни, а особое покровительство магометанскому правоверию, начавшееся со вступлением на престол Хишама, конечно, вызвало кадиев (судей) к более решительному образу действий в этом смысле. Безропотно переносили такое отношение евреи, число которых со времени арабского завоевания значительно возросло и которым предстояло в некоторых частях страны, особенно в Гранаде и вокруг нее, сделаться чуть не преобладающим слоем населения. Их положение при небрежной терпимости, несколько смешанной с презрением со стороны мусульман, было, во всяком случае, просто блестящее в сравнении с гнетом вестготского владычества. В мирное время они могли заниматься своими делами, приумножать свои богатства, но, кроме того, особенно свои знания и свою образованность, и готовиться к тому времени, в которое им предстояла роль руководителей в области умственной культуры, роль, значение которой выходило далеко за пределы полуострова. Да и на христианах по большей части не особенно тяжело отзывались направленные против них меры стеснения. Им оставили их церкви, монастыри, их священников и епископов, а участие в подъеме благосостояния страны если и сократили, то все же не уничтожили; в торговле и промыслах, даже в управлении и при дворе они имели всегда возможность, вряд ли меньшую, чем ренегаты, добиться богатства и даже некоторого почета. При этом они постепенно принимали язык победителей, привыкали до известной степени к их воззрениям и образу мыслей и настолько вошли во вкус прелестей арабской поэзии, что сами стали подвизаться на поприще ее, тем более что готической или латинской поэзии, строго говоря, не существовало. Словом, арабская цивилизация, уже во время завоевания стоявшая несколько выше по сравнению с общим культурным уровнем испанского народа, не  осталась без влияния на некоторые, вначале строго замкнутые, кружки христиан, на все увеличивавшееся равнодушие которых к вере уже тогда горько жаловались церковные писатели. Но совсем иных взглядов, чем большинство обыкновенных мирян, держалось большинство христианского духовенства и с ним значительное число набожных, находившихся под его влиянием, которых немало было, особенно в испанских городах. Для них непримиримая вражда к исламу являлась прямым следствием ревностного отношения к христианству.

Чем нерадивее большинство относилось к обязанности исповедовать Христа в истинном смысле этого слова, тем с большим рвением относились к ней те, для кого религия была делом серьезным и кто не считался с последствиями, которые могли бы произойти от такого отношения. Мусульманские законы разрешали христианам свободное отправление религиозных обрядов, но с одной важной оговоркой, запрещавшей, под угрозой смертной казни, поносить пророка, глумиться над магометанским богослужением, совращать верующих к отпадению от ислама; но как было защищать церковь Христову, как укреплять в вере сомневающихся, не оспаривая враждебного вероучения, как исполнять завет Христа — «идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари» (Марк, 16: 15), не пытаясь вывести ослепленных из их заблуждения к учению, вне которого нет спасения? В других странах подобные вопросы совести, если они и возникали в рядах христианского духовенства, оставались без ответа; но испанец, с его силою характера, не мог долго терпеть того, что ему представлялось позорным малодушием. Кроме того, с распространением последовательного правоверия маликитов по Испании, чернь и факихи, с своей стороны, относились все с большим недружелюбием к христианскому духовенству и пользовались всяким случаем для глумлений над ним и даже для насилия. Все это неизбежно вело к новому озлоблению.

Во время правления Хакама, которого даже самые ревностные христиане не могли упрекнуть в излишней снисходительности в отношении факихов, они настолько сдерживали свое неудовольствие, что дело не доходило до неприятностей. Но его преемника ожидали в этой области, как и в других, многообразные затруднения, с которыми могла до некоторой степени справляться только беспощадная энергия Слобожанина. Сын его, наследник престола Абдуррахман II, по прозванию Средний, 206–238 (822–852) гг., не обладал ни энергией, ни беспощадностью. Правда, у него не было недостатка в личном мужестве, но ему недоставало характера. Сознавал ли он вообще серьезность положения — трудно решить, так как о политике с сознательно обозначенною целью в его правление не может быть речи. Его зависимость от Яхьи, главы факихов, вам уже известна из предыдущего. Не трудно представить себе, что он делал все что хотел с добродушным эмиром, пользуясь его боязнью Страшного суда, и что его голос был единственно решающим во всех вопросах, касавшихся духовенства и судейской корпорации.

Так же неограниченно властвовали во дворце султанша Таруб и покровительствуемый ею евнух Наср, которые сумели поставить себя по отношению к Яхье и могли делать с влюбленным эмиром все, что им было угодно. Чтобы дать ясное представление об этой благородной паре, достаточно сказать, что по наущению нежной супруги, из-за капризов которой излишне любезный эмир тратил миллионы за миллионами, евнух преподнес своему господину отравленный напиток в 236 (850/51) г. Они имели при этом в виду обеспечить престол за Абдуллой, сыном Тарубы, вопреки законному наследнику Мухаммеду. К счастью, врач, которому пришлось но приказанию Насра изготовить это питье, устроил так, что эмир был предупрежден. На его любезное предложение Насру сперва осушить кубок самому тот не мог ответить отказом; но, несмотря на то что он тотчас же поспешил домой, никакие противоядия не могли его спасти от заслуженной смерти. Виновная же в мужеубийстве (по крайней мере в намерении) вышла сухой из воды; до конца жизни Абдуррахман и не подозревал, что та, которую он в своем ослеплении ежедневно осыпал доказательствами своей любви, готовила для него самую отвратительную смерть. Безвреднее, чем эти красы кордовского двора, был певец  и музыкант, персиянин, получивший образование в знаменитой школе искусств в Багдаде, игра и пение которого произвели сильное впечатление даже на Харуна ар-Рашида, известного своим тонким и избалованным слухом. Несмотря на это, зависть соперников, существовавшая в среде артистов уже в IX столетии, принудила его покинуть столицу халифов и отправиться на запад в надежде найти там деятельность, соответствующую его талантам. Ему посчастливилось попасть ко двору Абдуррахмана, который сам если и не обладал характером, то был талантлив и сверх того был правитель добродушный, понимавший и ценивший поэзию и искусство, а главное — щедрый. Появление знаменитого артиста произвело в Кордове, еще стоявшей далеко ниже Багдада, волнение, какое производит, например, приезд знаменитой парижской артистки в Петербурге или 25 лет назад появление новой звезды в итальянской опере в Берлине. Впрочем, этот персиянин, Сирьяб, играл при дворе совсем иную роль, чем в наше время какой-нибудь придворный пианист или певец. В то время надо было быть искусным поэтом и уметь вести остроумный разговор, уметь со вкусом одеваться, причесываться и душиться. Конечно, этот человек привез с собою из Багдада и последние моды, всюду считался обворожительным, тратил много денег и сумел комплиментами и восхвалениями добиться того, что он делал с эмиром все, что ему было угодно. Так как Абдуррахман был из тех людей, которые, по арабской поговорке, «считают неприличным словечко нет», то артист отлично сошелся с правителем; скоро сделалось известным, что не было лучшего хода к эмиру, как через посредство придворного виртуоза. Да ведь он не был бы персиянином, если бы не сумел воспользоваться этим положением; впрочем, кажется, что кроме этого он не творил никаких безобразий.