Москва и татарский мир - читать онлайн книгу. Автор: Булат Рахимзянов cтр.№ 79

Ступенькой ниже ханов-Чингисидов располагались беклербеки при хане, или улугбеки, или амир ал-умара — «князи князей» московских источников (наиболее известные из них — Мамай и Эдиге бин Балтычак); они были одними из нескольких (часто — четырех) карачи-беков — «князей» московских источников⁹⁸⁵. Иногда статус московского великого князя приравнивают к статусу имперского (золотоордынского) беклербека — первого из карачи-беков — «князю князей», или «великому князю». Однако это сравнение исходит скорее всего только из схожести терминов, обозначавших их должности (калька «улуг бек» [«улу бий»] = «князь князей» = «великий князь»).

Точнее было бы предположить, что статус московского великого князя в позднезолотоордынской политической системе условно равен статусу ногайского бия (который формально почти всегда являлся беклербеком при каком-либо марионеточном хане у ногаев).

Однако в данной схеме упускается из виду такой крайне принципиальный для того времени факт, как монгольское завоевание Руси в 1237–1241 гг. С учетом того, что предки ногайского правителя являлись представителями стороны-сюзерена в отношениях Орды и Руси, ногайский бий, вероятно, стоял все же выше правителя Московского государства.

Итак, главы любого государства-наследника Улуса Джучи, включая ногаев, в политической иерархии позднезолотоордынского мира стояли выше московского правителя (по крайней мере, в понимании представителей татарского мира). Москва также это четко осознавала, но иногда пыталась представить дело иначе. Однако именно вышеприведенная трактовка позднезолотоордынской политической структуры «витает туманом» во всей дипломатической документации периода. Наиболее ярко, естественно, это проявлялось в отношениях с Крымом, как с основным наследником Улуса Джучи после 1502 г. Это проявляется в неявной форме, «в проговорках», вскользь, так как и для Москвы, и для татарского мира это было столь очевидно, что заявлять об этом значило бы примерно то же самое, что сейчас постоянно повторять таблицу умножения.

Московский посол боярин Иван Мамонов передавал своему правителю речи крымского князя Аппака в 1516 г. — крымский вельможа задавал послу такой риторический вопрос:

Вопрос был именно риторическим для обеих сторон, поэтому этим аргументом и «бил» Аппак.

В грамоте от ногайского бия Саид-Ахмеда бин Мусы, прочитанной Ивану IѴ в августе 1534 г., ногайский князь употреблял в послании к московскому правителю термин «слово» («сюзем»), характерный, во-первых, для обращений Чингисидов, во-вторых, употребляемый в переписке от вышестоящего к нижестоящему⁹⁸⁷.

Таких примеров, свидетельствующих о второстепенном положении Москвы и ее правителя в сфере татарской политики, можно привести множество.

Итак, многие данные говорят о том, что Московское государство являлось одной из активных сторон, вовлеченных в сложную систему межгосударственных отношений, складывавшуюся в Восточной Европе начиная со второй половины XѴ в.

В ХѴ-ХѴІ вв. между государствами-наследниками Золотой Орды сохранялись довольно тесные связи, иногда даже затрудняющие определение степени их суверенности. Москва была одним из государств, боровшихся за доминирование на территории Джучидской империи⁹⁸⁸. Многогранные взаимосвязи между всеми участниками позднезолотоордынской политической сцены опять-таки «флером» проступают во всей дипломатической переписке периода. Приведу некоторые яркие примеры.

В 1549 г. ногаи, наиболее значительные из соседей Казани, недовольные политикой хана, предложили Москве совместную военную акцию, в результате которой Казань была бы захвачена, хан заменен на вассала московского царя Шах-Али бин Шейх-Аулияра (который ранее уже был ханом) и ногайского князя в качестве первого казанского карачи-бека⁹⁸⁹. Москва приняла предложение, но военное исполнение плана провалилось. В грамоте Ивану IѴ от казанского беглеца «Абдулы Бакшея ^[211]», временно обитавшего «в Нагаех» в 1548–1549 гг., говорилось о мыслях, которые в то время озвучивала часть казанской знати крымской ориентации, оставшаяся в Казани («которые с крымцы в одиначестве Булатовы княжие дети да Расовы дети»):

Описывая ситуацию перед окончательным взятием города, точнее один из ее этапов, когда хан Шах-Али, не дойдя до конечного пункта своего похода — Казани, повернул назад, а союзные Москве ногаи решили сами, без хана, брать город, казанская знать крымской ориентации злорадствовала, указывая на взаимозависимость всех действующих сил. Ногаи без хана и, главное, без его московской военной поддержки, ничего не могли сделать Казани, но и хан только лишь с собственным касимовским и московским войсками, но без военной поддержки многочисленных ногаев не представлял угрозы для города. Все антиказанские силы находились в одной упряжке и зависели друг от друга.

Возможно, вспоминая именно этот случай, дети ногайского бия Юсуфа бин Мусы мирзы Юнус и Али в начале 1550-х гг. писали царю Ивану IѴ:

Покорение Казани (и то же может быть сказано об Астрахани) никогда бы не состоялось, если бы не сотрудничество и попустительство (по очень прозаичной причине — собственной корысти) со стороны других татарских участников позднезолотоордынской политической сцены⁹⁹².

Наиболее ярко, образно и выпукло, на мой взгляд, все взаимосвязи того времени проявляются в приключениях «пансыря» ^[212], который изначально принадлежал ногайскому бию Исмаилу бин Мусе, потом был подарен Исмаилом обретавшемуся тогда в ногаях будущему последнему хану Казани Ядгар-Мухаммеду бин Касиму, затем был захвачен вместе со своим тогдашним владельцем в московский плен при взятии Казани, «обретался» в Московском государстве и, возможно, вновь «переехал» в ногаи после просьбы Исмаила, замкнув круг.

В грамоте Исмаила Ивану IѴ от 1556 г. ногайский правитель писал: