Дело о гибели Российской империи - читать онлайн книгу. Автор: Николай Карабчевский cтр.№ 41

Молодой секретарь внимал им с благоговением. Нас прервал только довольно шумный приход с той же стороны, откуда пришел и я, молодого жизнерадостного вида человека лет тридцати в военно-походной форме.

– Вы не знакомы? – спросила «бабушка». – Мой сын, писатель Брешко-Брешковский!..

Литературная физиономия писателя Брешко-Брешковского мне была только отчасти известна и как-то не вязалась в моей голове с революционной карьерой «бабушки». Тем более трогательным показалось мне их дружеское свидание.

Материнская ласковость, с одной стороны, и почтительный сыновний тон – с другой.

Из несложной их при этом беседы помню только, что он сообщил ей об изготовленной им пьесе для синематографа, которая будет иметь (или уже имела) большой успех, на что она заметила: «Что ж, это очень хорошо!»

Он куда-то спешил и поцеловал ей руку, а она поцеловала его в лоб.

Его приход вспугнул наши воспоминания, и я готовился уже встать и откланяться. В эту минуту в боковых, затемненных дверях, ведущих из внутренних комнат, я заметил фигуру Керенского.

– Я не помешаю? – послышался его голос оттуда. Я пошел ему навстречу и поздоровался, радуясь, что могу теперь же условиться с ним относительно делового свидания.

– Александр Федорович, мне настоятельно необходимо видаться и поговорить с вами о кронштадтцах… Когда я мог бы?..

– Да, это вопрос настоятельный… Хотите завтра? Может быть, вы позавтракаете с нами?.. – как-то нерешительно пригласил он и тут же прибавил: – Потом и поговорим!

– Охотно, в котором часу?

– Так, в час…

Обратившись к «бабушке», он сказал:

– Записки подвигаются? Хорошо вспоминается молодость…

Тут он и простился с нами, сказав, что едет на «малое совещание» Временного правительства.

Посидев еще несколько минут с «бабушкой», я приготовился ретироваться. Когда я уже встал и простился с «бабушкой», из той же внутренней двери, откуда появился Керенский, неожиданно вошла его жена, Ольга Львовна Керенская.

Я познакомился с нею в одном из послереволюционных общих собраний присяжных поверенных, в котором она, с моего разрешения, делала сбор в пользу освобожденных «политических», вернувшихся из ссылки. Сбор этот имел успех, и сама она удостоилась шумных оваций.

Очень моложавая на вид, энергичная и подвижная, она производила впечатление плохо упитанной курсистки, нервно и повышенно воспринимающей жизненные тяготы. Бледное лицо ее, обрамленное светло-русыми, зачесанными к низу волосами, было, скорее, приятно.  – Александр Федорович, – сказал я ей на прощанье, – позвал меня завтра к вам завтракать… Вы разрешаете?..

Она посмотрела на меня большими глазами, но тут же, как бы сообразив, что это с моей стороны только «светский прием», протягивая мне руку, сказала:

– Пожалуйста!..

* * *

Ровно в час, на другой день, я входил в столовую министерской квартиры, где шел шумный говор и где все уже сидели за длинным обеденным столом.

Место подле хозяйки, сидевшей на ближайшем от двери крае стола, прямо против мужа, было оставлено для меня.

– Я опоздал?..

– Нет, нет! – воскликнул Керенский. – Мы по-походному, собрались и сели, так удобнее говорить… Теперь все налицо, можно подавать…

Я поздоровался только с хозяйкой, с «бабушкой», сидевшей справа от нее, и с Керенским, и сделал затем общий поклон.

Человек двадцать, а то и более, сидело за столом, не считая еще двух сыновей Керенского, которые накануне катали шары в бильярдной и указали мне, где я найду «бабушку». Я перекинулся с ними приветствием.

Ориентироваться в том, в какой я очутился компании и кто именно все эти, мною дотоле не виденные лица, было нелегко. Все говорили разом, и расслышать, что говорил каждый из них, не представлялось возможности. По их внешнему виду также мудрено было ориентироваться: очень разношерстными они мне показались, хотя общая печать возбуждения и нервности была присуща им всем. Костюмы также не говорили ничего определенного, так они были разнообразны и случайны. Двое-трое были в военно-походной форме, некоторые в рабочих тужурках наподобие той, в которой теперь всюду появлялся Керенский, но были и обыкновенные пиджаки и даже один черный сюртук, при белом галстуке, сидевший очень мешковато на пожилом сухощавом господине.

Не вступая в общий разговор или, скорее, в перекрикивания присутствующих, так как это было бы совершенно невозможно, я ограничился беседой с хозяйкой и «бабушкой», подле которых чувствовал себя более уютно.

Только с их слов я понял, что большинство присутствующих «политические», частью только что возвращенные из ссылки, частью вернувшиеся из-за границы, откуда въезд в Россию был для них раньше небезопасен.

Блюда вполне скромного завтрака подавались довольно нескладно, двумя министерскими курьерами (теперь «товарищами»), одетыми в летние коломянковые тужурки. Вина на столе не было, но были квас и вода.

Пухлые салфетки и вся сервировка напоминали буфет второстепенной железнодорожной станции, да и сами завтракавшие за одним столом люди казались сборищем куда-то спешащих пассажиров, случайно очутившихся за общей буфетной трапезой.

После завтрака Керенский мне кое-кого представил.

– Вот прапорщик Козьмин, прямо с каторги! Его мы назначим помощником начальника Петроградского гарнизона. Либо его убьют солдаты, либо он их сломит и заставит идти на фронт, – сказал он полушутя-полусерьезно, пока я здоровался с сухощавым, с темным лицом, в военной форме не совсем молодым прапорщиком.

Познакомил он меня и с господином, показавшимся мне суетливо-возбужденным, с шевелюрой и бородой, немало, по-видимому, страдавших от его легкой возбуждаемости, так как он часто хватался за голову и теребил свою бороду.

– Чернов!

Стыжусь сознаться, но в то время это имя мне еще ровно ничего не сказало. В последнее время я мало знал состав наших революционных знаменитостей.

С Черновым мы прошлись несколько раз по зале, где все разбились на группы. О чем была наша беседа, не вспоминаю, да она как-то все обрывалась… Его бегающие по сторонам глаза и нервные беспокойные движения мало располагали к откровенности. Казалось, что его голова уже упорно чем-то занята и что весь он во власти какого-то нетерпеливого ожидания.

По временам он как будто самодовольно потирал руки, на лице его, довольно подвижном и выразительном, распускалось при этом что-то вроде затаенной торжествующей усмешки, как будто он мысленно говорил: «Вот, вот, я здесь, я здесь!.. Мы все это узнаем, все устроим, мы тут, мы недаром тут!»

Я пробовал заинтересовать его моими сообщениями относительно кронштадтских зверств и относительно нежелательных эксцессов революции, но его, по-видимому, все это мало интересовало, и он никак на мои сообщения не реагировал. Какая-то своя доминирующая его мозг идея не давала ему покоя…