Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929 - читать онлайн книгу. Автор: Вольфрам Айленбергер cтр.№ 19

Истина суждения, стало быть, показывает себя, если действительно находишь данной в мире картину фактов, существование которых оно утверждает. Иными словами: если то, что утверждает суждение, имеет место. Согласно первым двум тезисам «Трактата» Витгенштейна:

«И в чем тогда проблема с суждением вроде „В мире имеются три кляксы“?» – вероятно, допытывался Рассел в гостиничном номере, размахивая листком бумаги. Ну, она в том, что уже суждение 1.1 книги констатирует, что «мир» (как целое) сам есть не факт, а только лишь «совокупность фактов».

Главная причина отказа Витгенштейна считать суждения о мире в целом осмысленными, заключается вот в чем: будь сам мир фактом, ему – как всего лишь факту среди фактов – пришлось бы содержать себя самого как факт. В таком случае он как мир, с одной стороны, определялся бы как множество определенных элементов (здесь: совокупности фактов) и одновременно сам был бы элементом этого множества (то есть фактом). Однако логический формализм, допускающий, что множество содержит в качестве элемента самое себя, приводит – а это, по убеждению Витгенштейна, неопровержимо показал не кто иной, как Рассел, – к запутаннейшим логическим сложностям и, в итоге, к неконтролируемым противоречиям.

Излюбленный Расселом пример возникающих таким образом парадоксов теории множеств (он придумал его в 1918 году) – случай с цирюльником, скажем, в местечке Чизик. Этот цирюльник у Рассела – один-единственный человек, который стрижет в Чизике волосы всем тем и только тем людям, которые не подстригают их сами. Решающий вопрос в данном случае, естественно, гласит: кто же, в таком случае, стрижет цирюльника?

Невозможно дать на этот вопрос непротиворечивый ответ. Ведь цирюльник либо стрижет себе волосы не сам и, значит, по определению принадлежит к множеству людей, которым он стрижет волосы. Но если он стрижет себя сам, то тем самым нарушает заданное определение множества – «стрижет волосы всем тем и только тем в Чизуике, кто не стрижет себя сам». Предположение, что чизуикский цирюльник просто лысый, это, конечно, милая шутка, но она совершенно не разрешает неизбежно при этом возникающие сложности и противоречия теории множеств.

Таковы «коротко стриженные» философско-языковые доводы Витгенштейна в пользу того, что мир, коль скоро он определен как «совокупность фактов», сам никак не может быть фактом. Но если сам мир не есть факт, то – согласно «Трактату» – не может быть и наделенных смыслом суждений о состоянии мира как целого, даже суждений типа «В мире имеются три вещи». А равно и суждений типа: «Мир существует». Или: «Мир не существует».

Стало быть, несмотря на все размахивания Рассела листком бумаги в гостиничном номере, не существует возможности осмысленно сказать, что в мире имеются по меньшей мере три вещи. Впрочем – и для Витгенштейна это решающий момент, – в данном случае содержание этого суждения может быть вполне отчетливо и бесспорно показано как истинное, благодаря тому простому факту, что на листке находятся три кляксы. Где же тут, дорогой Бертран, все-таки заключена твоя проблема? Или ощущаемое тобой ограничение? Всё, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно и непротиворечиво.

Но как раз с подобным ограничением смысла Рассел в Гааге примириться не желает. В пользу своего нежелания он может привести вполне наглядный и кажущийся неопровержимым контраргумент, а именно: философский трактат Витгенштейна, в соответствии с проведенными в нем границами между осмысленными и мнимо осмысленными суждениями, сам не может во многом не состоять из полностью бессмысленных суждений.

«Ведь что, дорогой мой Людвиг, спрашиваю я тебя, представляет собой суждение вроде „Мир есть всё то, что имеет место“, как не суждение о мире как целом?» На что Витгенштейн с полным душевным спокойствием мог бы ответить другу: «Вот это ты, дорогой Бертран, видишь совершенно правильно, и как раз на данное противоречие я сам настоятельно указал в двух последних тезисах моего трактата. Возьми и прочитай:

Понимаешь, дорогой Бертран, понимаешь? Моя книга, правильно понятая, не высказывает совершенно ничего наделенного смыслом, но она кое-что показывает. Как произведение она есть одно-единственное указующее действие, причем показывающее «другой мир», то есть другое видение мира – более ясное, более честное, менее искаженное, а равно удивляющееся, более скромное, безоснóвное, более осмысленное. Но прежде всего – более свободное, ибо в этом новом мире уже нет необходимости размышлять, прибегая к аргументам, об определенных вопросах, в особенности о философских вопросах, – ведь они признаны бессмысленными, и в этом качестве даже познаны на опыте. К примеру, это мир без утверждений о том, каков он есть «на самом деле». Если угодно, это мир без идеологий и идеологических подозрений.

Именно это более свободное ви́дение мира моя книга предлагает читателю. Ну, примерно, дорогой Бертран, как если бы я сейчас указал пальцем вон на то облако в небе и спросил тебя, видишь ли и ты в его форме льва, а теперь, смотри, оно больше похоже на дракона. Вон там пасть, а сзади хвост… видишь, видишь? Вон там – крылья, глаза, которые как раз закрываются от ветра… Но когда-нибудь, конечно, достигается точка, когда все объяснения и указания должны закончиться, когда ты попросту сам должен увидеть его и понять, когда оно просто должно показаться тебе самому… Точно в этом смысле я и написал в предисловии, что эта работа откроется лишь тому, «кто уже самостоятельно приходил к мыслям, в ней изложенным, – или, по меньшей мере, предавался размышлениям подобного рода».

Тщетно. Рассел просто не видел. Не понимал. Видел иначе, принципиально иначе, нежели Витгенштейн. С полным основанием, как ему казалось, он остановился уже на одной из первых ступенек Витгенштейновой лестницы и никак не желал двинуться дальше. «Витгенштейн стал совершеннейшим мистиком» ^[67], – подытоживает Рассел в одном из писем гаагские споры. В этом не было ошибки. Наоборот, он затронул нечто важное. Точно так же и Витгенштейн, вернувшись на Рождество 1919 года в Вену, испытывал ощущение, что хотя бы некоторые содержательные аспекты трактата сумел Расселу разъяснить. Но главное – Рассел, философ с мировым авторитетом, чьи книги прекрасно продаются повсюду, изъявил готовность написать короткое введение к работе своего давнего ученика. Хотя Витгенштейну и не удалось разъяснить другу центральное философско-языковое значение различения между «сказать» и «показать», он снова воспрянул духом. С предисловием Рассела шансы на продажу, а тем самым на публикацию его работы резко возрастают, о чем он и поспешил написать издателю Фиккеру. Правда, без желаемого успеха. Тот по-прежнему считал книгу абсолютно непродаваемой.