Исландия - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 29

Я смотрел кругом поверх почти погасшего костра. Небо прояснилось, снег теперь лежал бескрайне, желтели камни в свете показавшегося месяца. Иерусалим торжественно проступал в тихом свете, блестя куполом Аль-Аксы на Храмовой Горе, посеребрённой теперь метелью.

Из темноты появилась фигура в форме. Коренастый, с большой головой полицейский сразу направился ко мне, попросил показать документы. Я подал ему водительские права и расспросил о Коме. Нет, офицер не видел Кому. Я проводил его к машине. Он рассказал, что дежурит тут вторую неделю, присматривает за бродягами. Прощаясь, пожаловался: «Не дождусь, когда начальство решит их отловить и депортировать. А вдруг на праздник у них случится обострение, кто-нибудь назовётся мессией и поведёт народ на Храмовую гору?» – он покрутил пальцем у виска и махнул рукой в сторону Аль-Аксы.

Я вернулся к костру попрощаться и отдал обратно яблоко бородачу. Тот, ничего не спросив, сунул его под накидку.

Миновав патрульную машину, я стал спускаться обратно к Львиным воротам. Иерусалим ждал меня, пока я поскальзывался и брёл, брёл, всё далее погружаясь в его побелевшие улочки.

После арки императора Адриана, и скоро, уже не дрожа от холода, а едва чувствуя окоченевшее тело, я сунулся в ещё одно убежище Комы – эфиопскую церковь, пристроенную к храму Гроба. Я уже заглядывал в неё днём, но не застал знакомого монаха – гладколицего старика, закутанного в пёстрые накидки. Я никогда не слышал от него ни слова, он со всеми бывал улыбчив и жил тут, по сути, сторожем, иногда подолгу в одиночестве просиживая у порога. Я не знаю, отличал ли он меня от других, но он точно знал Кому.

Старик уже спал на скамье у алтаря, под настенной незатейливой эфиопской росписью – родоначальник всех эфиопов Соломон в окружении крылатых архангелов, изображённых с пейсами и в штраймлах – в точности жители квартала Меа-Шеарим. Я последовал примеру монаха, достал из рюкзака спальник, забрался в него и ещё долго не мог согреться, глядя в свечном сумраке на лампаду, подвешенную над низенькой железной дверью входа. Глаза стали слипаться, и пламя лампады постепенно заместилось костром на Елеонской горе, где грелись бесноватые бродяги. «Жена Яхве» во сне оказалась козлоногой царицей Савской, матерью всех эфиопов, царь Соломон – бородачом, который дал мне яблоко, а потом всё закружилось в метели и пропало.

Утром я проснулся в одиночестве, монаха нигде не было. Я еле отворил плечом тяжеленную скрипучую дверь и ослеп от сильного света. Постепенно глаза привыкли, и я побрёл через заснеженную площадь, уже испещрённую цепочками шагов, на улицу Святой Екатерины, по ступеням, покрытым подушками снега.

Яркое солнце, звук всё обильнее тающей капели, вымытая синева в колеях крыш, запах кофе и оглушительная трель канарейки с балкона – всё это двинулось на меня. Лавки отпирались, метлы и лопаты скребли мостовую.

Возле Яффских ворот я взглянул на своё отражение в окне бюро. На меня смотрел истасканный, сутулый человек с заросшими щетиной щеками. Мой брат.

Тогда я нащупал в кармане упаковку, выдавил таблетку и проглотил её вместе с комком тающего снега.

Постепенно Мирьям познакомила меня с людьми, с которыми я стал путешествовать по Земле. Это были трое странных парней, очень разных, но обладавших двумя общими противоречивыми чертами: в той или иной степени каждый из них был одержим здравым смыслом и никто не придавал значения обыденности. Один из них – по прозвищу Карабах, с внешностью героического злодея: поджарый, с кошачьей походкой борца, сросшиеся брови, угрюмые складки у рта, – на деле отличался верностью и добротой; в прошлом горный стрелок, снайпер, единственный выживший из армянского батальона, полившего своей кровью скалы Нагорного Карабаха. Погрязший в долгах перед налоговыми органами и потому много лет невыездной за пределы Израиля, Карабах перебивался разнорабочим по стройкам, тосковал по родине, курил только армянские контрабандные сигареты и обожал Самарию и Иудею, в ландшафте которых ему грезились ущелья и высоты Армении – широкоскулые склоны Арагаца и обрывистый извилистый Дзорагет; иногда в походах он хлопал себя по колену и шумно втягивал воздух ноздрями: запахи Леванта напоминали ему отчизну – нас озаряли время от времени ароматы олеандра, шалфея, розмарина, горячей сухой земли и раскалённых камней, облако смолистого запаха разогретых кипарисов, сосен – а иногда тлеющего мусора, дым от которого, вернее GPS, предвещал приближение маршрута к арабской деревне и заставлял нас быть настороже, хорошенько рассматривать в бинокль появившуюся на противоположном склоне ущелья фигуру пастуха, вышедшего помочиться из пещерки, где прятался от зноя с козлятами, в то время как взрослые особи паслись в тени утёса, как и мы, то и дело вспугивая даманов, вдруг брызгавших по отвесу, сопровождаемых прыжками и воплями дурашливо мечтавшего их поймать и погладить Карабаха. Опустив затёртый цейсовский бинокль, трофейный подарок второго друга – Балаганджи, порой добывавшего для друзей на своей блошиной плантации утиля в Яффе удивительные вещи, Петька-Каифа приподнимал из кобуры, чтобы снять с предохранителя, беретту, из которой он однажды отстрелил заползшей на стоянку эфе голову. Мне нравились мои новые безбашенные друзья, с которыми я мог исследовать малодоступные для одного невооружённого человека места за пределами зоны безопасности. Подростковый дух озорства овладевал нами, стоило только набиться в ветхий глазастый фургон, разрисованный растафарианской символикой, облепленный портретами великого Джа и обложками дисков Марли. С фургона Балаганджа торговал по субботам на стоянке у Собачьего пляжа. Мы радовались каникулярному времени и принимались безудержно веселиться, передавая друг другу «аэроплан Джефферсона», держа его за пятку в переломанной пополам зубочистке, а потом смеялись или молчали, внимая накатившей в мозжечок расслабленности и полотну дороги, время от времени давая друг другу знать, насколько хорош нынешний урожай, снятый недавно сообща в дальнем углу одного из ущелий Иудейских гор.

Нашим бесспорным проводником и предводителем был Петька-Каифа, коренастый, круглоголовый и стремительный: будучи историком по профессии, он сочетал внецензурный цинизм и учёную вдумчивость, знал Галилею, Голаны и Иудейскую пустыню, как свои ладони, – это он приведёт меня на руины Суситы – Гиппоса, одного из городов Декаполиса, учреждённого Помпеем, – и, когда я отдышусь, жмурясь от слепящего озёрного блеска, от высоты купола рассеянного над Нижней Галилеей света, протянет над кровом жилища рефаимов ^[11] руку и небрежно бросит: «А вон с того обрыва как раз и сиганули бесы, которых Иисус из человека переселил в хряков».

Карабах был беспокойным – посттравматический синдром и нереализованные задатки бурлили и терзали его, подобно гормонам в теле четырнадцатилетнего тинейджера. Он часто напивался на радостях от встречи с друзьями, и тогда страдали все, особенно я, сваливавший тогда подобру-поздорову куда-нибудь в сторонку, зная, что задиристый снайпер не даст спокойно посидеть перед лицом заката, – а я каждый божий день провожал солнце. Опасно было с Карабахом повстречаться в Негеве с молодыми бедуинами, любившими приставать к туристам с воплями: «Десять шекелей! Десять шекелей!» – и предлагать им сфотографироваться верхом на верблюде, осле или муле, которым они ловко управляли при помощи палки, ходившей по крупу животного, или, если оно не желало нести седока через русло ручья, изобиловавшего сточными водами опорожнявшихся в него бедуинских стоянок, мул получал тогда палкой по морде и приобретал послушную прыткость. Карабах кидался на бедуинов-попрошаек в ответ и, когда дело доходило до драки, взывал к высшим силам, объявляя, что, если они сейчас не угомонятся, он приведёт в эту местность своих лодских братков. Лод – древнее место близ аэропорта «Бен-Гурион» – славился не только тем, что Георгий Победоносец заколол здесь змия, но и средоточием притонов: именно сюда власти Израиля свозили по программе госзащиты арабов-коллаборационистов, работавших на военную разведку. Отслужив своё, эти люди, среди которых почти не было идейных борцов, но много было нуждавшихся в деньгах нариков или просто подонков, податливых вербовке, образовали рассадник порока. Власти не стремились рассыпать по стране жителей этого анклава, ибо им было выгодно держать всю заразу в одном локусе, и сюда попутно стягивались другого сорта бедолаги, преследовавшие выгоду дешёвого жилья и соответствующего образа жизни.