История Французской революции. Том 1 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 100

Следуют прения о том, в какой форме объявить отечество в опасности. Постановили, что это объявление должно считаться простой прокламацией и, следовательно, не подлежит королевскому утверждению, хотя это было не слишком верно, так как в нем заключались распоряжения законодательного свойства. Но тогда, еще не смея провозглашать этого вслух, собрание уже руководствовалось законом об общественной безопасности.

Споры с каждым днем становились ядовитее. Мечта Верньо об объединении граждан в Риме и на Авентинском холме не сбывалась; обоюдные опасения превращались в непримиримую вражду.

Был в собрании один депутат по имени Ламурет, конституционный епископ из Лиона, который в свободе видел только возвращение к первобытному братству и бесконечно огорчался и удивлялся раздорам, разделявшим его товарищей. Он не верил, чтобы между ними в самом деле существовала ненависть, и полагал, что всех их смущают лишь несправедливые подозрения и недоверие. Седьмого июля, в ту минуту, когда должны были продолжаться прения, он попросил слова и, обращаясь к товарищам, убедительнейшим тоном, с благороднейшим лицом сказал им, что каждый день предлагаются страшные меры для устранения опасности, угрожающей отечеству; что он, со своей стороны, верит в средства более мягкие. Раздоры между представителями – вот корень всего зла, и против этого-то раздора нужно принять меры. «О! – восклицает достойный пастырь. – Тот, кому удалось бы водворить между вами согласие, тот был бы истинным победителем Австрии и Кобленца. Каждый день говорят, что это невозможно при том, как далеко зашли дела… Ах, я содрогаюсь! Но это неправда: непримиримы только порок и добродетель. Честные люди спорят оживленно, потому что сознают искренность своих убеждений, но ненавидеть друг друга они не могут. Господа, спасение страны в ваших руках – отчего вы медлите?

В чем упрекают друг друга обе части собрания? В желании изменить конституцию при помощи иноземцев с одной стороны и в стремлении опрокинуть монархию с целью водворить республику – с другой. Что же, господа! Разгромите одной и той же анафемой и республику, и двойственность палат; предайте их общему проклятию одной последней и бесповоротной клятвой! Поклянемся иметь один дух, одно чувство; поклянемся в вечном братстве! Пусть неприятель узнает, что мы все хотим лишь одного – и отечество спасено!»

Едва оратор успевает договорить, как уже обе стороны собрания оказываются на ногах, аплодируют благородной речи, спешат сбросить с себя бремя взаимной вражды. Среди общих криков восторга предается проклятию всякий проект об изменении конституции, и все бегут с противоположных скамей обниматься. Поносители и защитники Лафайета, вето, содержания короля, бунтовщики и изменники – все в объятиях друг друга; все различия уничтожены – обнимаются Пасторе и Кондорсе, еще накануне ругавшие друг друга в газетах. Нет более ни правой ни левой стороны, депутаты сидят где попало, без различия. Дюма сидит рядом с Базиром, Жокур подле Мерлена, Рамон подле Шабо.

Тотчас же решают известить провинции, армию и короля об этом счастливом событии; во дворец отправляется депутация, предводительствуя Ламуретом. Он возвращается с известием, что король сейчас будет, заявит свое удовольствие собранию, как 4 февраля 1790 года, и расскажет, что ему трудно было дожидаться депутации, так его тянуло самому явиться раньше.

Эти слова возводят восторг до высшей степени, и, если верить единодушному крику, – отечество спасено! Было ли всё это лицемерием со стороны короля и восьмисот депутатов? Неужели все эти люди вдруг задумали друг друга обмануть, притворились прощающими друг другу нанесенные обиды с целью впоследствии вернее друг друга погубить? Нет, конечно. Подобный замысел не зарождается одновременно у такого множества людей, вдруг, без предварительного умысла. Но ненависть тяготит, сладко скинуть эту тяжесть! К тому же, в виду предстоявших грозных событий, при неуверенности в победе, какая партия не согласилась бы охотно сохранить настоящее, только бы оно было обеспечено? Этот факт доказывает, подобно многим другим, что причиною всей этой ненависти были лишь страх и недоверие, что это чувство исчезало от первой минуты доверия и партия, называемая республиканской, мечтала о республике не по системе, а с отчаяния. Зачем только король, вернувшись во дворец, не сел тотчас же писать к Австрии и Пруссии? Зачем не принял он, кроме этой секретной меры, другую, гласную, широкую? Зачем он не сказал, подобно своему прадеду Людовику XIV, когда приближался неприятель: «Мы все пойдем»?

Вечером того же дня собранию было доложено о результате дела, начатого против Петиона и Манюэля: они оба были временно отставлены от должности. По тому, что впоследствии выяснили у самого Петиона, очень может быть, что он был бы в состоянии остановить движение 20 июня, так же, как остановил потом еще не одно. Правду сказать, тогда все подозревали, но еще никто положительно не знал, что он потворствовал агитаторам; сверх того, он подлежал обвинению в нескольких нарушениях закона: например, в крайней медлительности своих сообщений властям или допущении совета коммуны к принятию решения, противоположного постановлению директории. Следовательно, приговор департамента был вполне легален и мужествен, но неразумен. После того, что случилось в то же утро, не было ли, в самом деле, величайшей неосторожностью объявить о временном отрешении от должности двух сановников, пользовавшихся такой популярностью?

Правда, король передал дело на усмотрение собрания, но собрание не скрыло своего недовольства и отослало ему приговор, предоставляя решить дело самому. Трибуны опять принялись за свои обычные крики; было подано множество петиций со словами «Петион или смерть!». Потом еще депутат Гранжнев, получивший личное оскорбление, потребовал суда против оскорбителя – и примирение было забыто.

Бриссо, до которого дошла очередь выступать по вопросу об общественной безопасности, просил, чтобы ему дали время изменить многие выражения в своей речи из уважения к последовавшему примирению, но все-таки не мог не упомянуть об упущениях и проволочках, в которых обвинялся двор, и, несмотря на мнимое примирение, кончил тем, что потребовал торжественного обсуждения вопроса о низложении, предания министров суду за позднее сообщение о неприятельских действиях Пруссии, снаряжения секретной комиссии из семи членов для наблюдения за общественной безопасностью, наконец, безотлагательного объявления отечества в опасности.

В то же время стал известен заговор, затеянный одним дворянином по имени Дюсальян, который, во главе нескольких инсургентов, овладел фортом Бан в Арденнах и оттуда угрожал всей местности. Правительство также изложило собранию настроение держав. Австрийский дом увлек Пруссию и уговорил ее идти против Франции, но ученики Фридриха Великого роптали против этого неразумного союза. Курфюршества, открыто или тайно, все были врагами Франции. Россия первая высказалась против революции, примкнула к Пильницкой декларации, потакала планам Густава и помогала эмигрантам, впрочем, только до известной степени. В эту самую минуту она вела переговоры с Нассау и Эстерхази – вождями эмигрантов, но вместе с тем дала им лишь один фрегат, чтобы избавиться от их присутствия в Санкт-Петербурге. Швеция со смерти Густава была нейтральна и принимала французские корабли. Дания обещала полный нейтралитет. С туринским двором можно было считать себя в состоянии войны. Папа готовил свои громы. Венеция тоже вела себя нейтрально, но как будто собиралась защищать Триест. Испания, не входя открыто в коалицию, не казалась, однако, расположенной исполнить договор и отплатить Франции за оказанную помощь таковой же. Англия клялась в нейтралитете всё новыми заверениями. Соединенные Штаты рады были бы помочь Франции всеми своими средствами, но эти средства были ничтожны вследствие их отдаленности и малочисленности населения.