Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г. - читать онлайн книгу. Автор: Василий Маклаков cтр.№ 48

Такой детский аргумент со стороны генерал-прокурора граничил с скандалом. Он естественно открыл серию новых речей – Кузьмина-Караваева, Демьянова, Булата, Гессена, Широкого, даже священника Тихвинского. Но coup de grасе ^[62] правительству нанес другой его непрошеный защитник – А.А. Макаров.

Он выставил новое положение: Гершельман не только ничего не «отменял», но и не оставил ничего «без исполнения». Просто не было приговора; постановление суда, которое ему было представлено, нельзя называть «приговором», ибо оно «исходило от учреждения, юридически еще не существовавшего. (Смех и шум..)» Но вслед за этим Макаров пустился в дешевую демагогию. Он стал защищать память городового:

«С тяжелым чувством слушал я слова, которые описывали действия покойного городового Скребкова в несчастный для него вечер 26 ноября. Он изображался должностным лицом, которое в этот вечер пьянствовало вместе с обвиняемыми и засим участвовало в драке, повлекшей за собой причинение ему тяжелых повреждений. Это неправильно. Это неправда. Городовой Скребков – маленький служащий, заступиться за которого некому. (Смех.)

…Если вы не находите возможным поддерживать их мужество вашим авторитетным словом, пощадите, по крайней мере, их память».

В заключительной речи я упрекнул Макарова, что вместо защиты Гершельмана он взял на себя более легкую задачу защищать городового, на которого никто не нападал; отметил противоречия между Ридигером, Щегловитовым и Макаровым, которые не столковались, и кончил словами: «Так бывает всегда, когда защищают неправое дело».

Ни один из правых депутатов за правительство не заступился. Все молчали. Лишь когда Гессен упомянул о четырех жертвах этого дела, Бобринский с места напомнил: «А пятый – городовой».

Было представлено несколько формул перехода. Слева (с.-р. и н.-с.) было предложено дать делу ход в порядке ст. 60 Ул. Гос. думы. Как всегда, кадеты против этого возражали, и предложение было отвергнуто. Тогда при воздержании соц. – демократов, недовольных мягкостью формулы, была принята кадетская формула; она устанавливала незакономерность действий Гершельмана, которая требует судебного рассмотрения, не могущего быть замененным представленным гг. министрами оправданием.

Так прошел этот удачный запрос. Можно спросить, в чем же была удача его, раз министр не только не вышел в отставку, но сама Дума этого и не требовала? А тем не менее запрос достиг своей цели. Факт беззакония не новый, о нем раньше уже оповестили газеты, был оглашен со всей исключительной оглаской думской трибуны. Власть его не смогла отрицать. Она должна была публично или признать «беззаконие», или как-то его объяснить и оправдать. Оправдать его прямыми доводами было нельзя; правительство не решалось сослаться «на государственную необходимость», как это любил делать Столыпин; в данном конкретном случае говорить о необходимости для государства «превышения власти» было нельзя. Власть не посмела и признать правды, т. е. что действия Гершельмана были несогласны с законом. Она принуждена была поэтому унизиться до лжи, до софизмов, до демагогии, до «крокодиловых слез» о Скребкове и до разъяснений Щегловитова, что приговор вовсе не был отменен, а только «оставлен без исполнения». Этим она сама себя публично осудила. Ни один голос не поднялся в защиту правительства. После публичной экзекуции министрам было стыдно друг перед другом, перед своими сторонниками в Думе, перед подчиненными, как Ридигеру перед своим прокурором – Рыльке. В правде есть объективная убедительность, которую иногда должны признавать даже противники; такие факты, как беззаконие Гершельмана, могут проходить незаметно и оставаться покрытыми тайной. Запрос его обнажил – ив этом была его заслуга, как вообще сила запросов и гласности. Эту гласность отнять у страны было нельзя, пока была Дума.

Перехожу к другому запросу, противоположному.

Этот запрос о «рижских застенках» был внесен с. – демократической фракцией 2 апреля. В нем излагалось:

«31 марта в центральной Рижской тюрьме произошло столкновение между тюремной стражей и заключенными, в результате чего 7 заключенных было убито и несколько ранено… Прикосновенные к столкновению предаются военно-полевому суду для расстрела без суда и следствия».

Подписавшие предлагали предъявить Совету министров срочный запрос – какие меры приняты для предотвращения казни невиновных?

Это уже стиль 1-й Думы. Происшествие, конечно, печально, но в чем «незакономерные действия»? Если было «столкновение» арестантов со стражей и в ход была пущена военная сила, в этом незакономерности нет. Нет незакономерности и в предании военно-полевому суду, который пока еще существовал. А слова о расстреле «невиновных военно-полевым судом без суда» похоже на неудачное «остроумие». Да и приговаривали эти суды не к расстрелу, а к виселице.

Запрос упоминал в своей описательной части, что «столкновение» было вызвано «невозможным тюремным режимом и пытками в арестных домах и сыскных отделениях», но ни одного случая этого рода указано не было и установить связь между ними и «столкновением» – не было даже попытки.

Запрос был предъявлен, конечно, как «спешный». Тут вышел первый конфуз. Несколько депутатов, боясь опоздать, в тот же день от себя послали телеграмму прибалтийскому генерал-губернатору с просьбой военно-полевой суд отложить. 3 апреля началось обсуждение спешности. Родичев взял на себя непопулярную задачу против нее возражать, указывая, что в настоящем его виде запрос необоснован и что адресован он неправильно «Совету министров». Озоль, Джапаридзе, Булат негодовали на «подобные» формальные возражения в деле, где «рука палача уже поднята». Но произошла неожиданность: Кузьмину-Караваеву подали телеграмму от прибалтийского генерал-губернатора, в ответ на посланную телеграфную просьбу суд отложить. Она была помечена тем же днем 12 ч 33 м – и гласила:

«Уведомляю ваше превосходительство, в Риге не было повода предавать военно-полевому суду ни 74, ни 7, ни 4 человек. Спасать пока некого. Меллер-Закомельский».

Так главная опасность уже миновала; более того, в прежней своей формулировке о суде запрос стал беспредметным. Это не помешало Алексинскому сопоставить телеграмму генерал-губернатора с телеграммой, которую Озоль получил от «прогрессивных выборщиков г. Риги». В ней, между прочим, объяснялось, что «заключенные сделали в субботу попытку устроить побег, но встретили сопротивление тюремной охраны и предаются военно-полевому суду». «Кузьмин-Караваев, – иронизировал Алексинский, – имеет право верить генерал-губернатору Меллер-Закомель-скому; мы же имеем право верить прогрессивным выборщикам города Риги (аплодисменты слева), и потому мы настаиваем, чтобы запрос был признан срочным». Но это уже становилось балаганом. Не буду прений описывать. Церетелли от срочности отказался, и запрос сдали в комиссию, предоставив ей три дня на заключение. К сроку она не поспела, два раза просила отсрочки, и доклад ее стал слушаться только 10 апреля.

Это был второй момент этого дела. Доклад комиссии был напечатан и роздан. В нем сообщалось, что «комиссия занялась исследованием тех материалов, которые были ей доставлены интерпелянтами и проверкой их, насколько это было в ее власти». К сожалению, не было сказано ни единого слова ни о том, что это за материал и как комиссия могла его проверять. Все эти материалы, говорила комиссия, установили наличность не «единичных фактов», а целого ряда их, которые показывали, что «в Прибалтийском крае стали применяться страшнейшие пытки и истязания, чтобы доставить данные, необходимые для разгрома революционеров». Докладчик Пергамент прочитал обвинительный акт комиссии, занимавший 17 столбцов стенографического отчета, описывавший пытки, которым подвергались многие десятки лиц начиная с 1905 года. Дума слушала с ужасом. Что был мой рассказ о повешенных четырех земляках в сравнении с часовым истязанием нервов тем бесстрастным голосом докладчика, который только увеличивал впечатление! И Пергамент кончил такими словами: «Если представитель власти придет сюда на эту трибуну и скажет Государственной думе и докажет, что все то, что здесь изложено, – «сплошная ложь», то я уверен, что у каждого из нас вырвется из груди с благодарностью вздох облегчения; я уверен, что если правительство придет и докажет нам, что эти кровавые призраки – только призраки, то Государственная дума будет вполне удовлетворена. Пусть же представитель власти, не прикрываясь месячным сроком, поспешит сюда на эту трибуну и скажет Государственной думе, что эти сведения неверны».