Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография - читать онлайн книгу. Автор: Мэри Дирборн cтр.№ 93

Этот матч снова всплыл в ссоре троих мужчин осенью того же года. Изабель Патерсон из «Нью-Йорк херальд трибьюн» написала в своей колонке «Книги», что Хемингуэй раскритиковал историю бокса Каллагана и вызвал канадца на поединок. Каллаган, по словам Патерсон, нокаутировал Хемингуэя за один раунд. После того как Морли прочитал статью, он пришел в ужас, не в последнюю очередь оттого, что Эрнест во всей этой истории выглядел неприглядно: «Из него сделали хвастливого хулигана, который получил по заслугам». Каллаган сразу же отослал Патерсон письмо с опровержением и получил от нее извинения и заверения в том, что газета опубликует его заметку. Но затем полетела шерсть: сначала Скотт (почему он участвовал в этом, непонятно) направил Морли телеграмму, с оплатой получателем: «ВИДЕЛИ СТАТЬЮ В ХЕРАЛЬД ТРИБЬЮН. МЫ С ЭРНЕСТОМ ЖДЕМ ТВОЕГО ОПРОВЕРЖЕНИЯ», а потом пришло письмо Эрнеста с угрозами избить Морли. В феврале следующего года Морли получил странное, но дружелюбное письмо от Эрнеста, в котором тот признавал превосходство Морли на ринге и при этом утверждал, что сможет одолеть его в матче, состоящем из двухминутных раундов, если наденет перчатки меньшего размера. «Письмо напомнило о прежнем, ребячливом Эрнесте», – сказал Морли, который наконец смог посмеяться над всем случившимся.

Бой между Хемингуэем и Каллаганом, видимо, быстро стал легендой среди американцев в Париже. (В своей книге «Париж был нашей любовницей», написанной в 1947 году, Сэмюэл Путнам писал, что на бой вызвал Морли Эрнеста, при этом Эрнест выбил Морли в первом раунде. Эрнест не поправил Путнама – даже никогда не упоминал об этом.) «То лето в Париже» завершается на более задумчивой ноте. Морли больше всего интересовался своей дружбой со Скоттом и Эрнестом. В своих мемуарах он пишет, что в конце концов пришел к выводу, что важнейшей темой того лета была дружба между Скоттом и Эрнестом и он едва ли играл какую-то роль во всей этой истории.

Каллаган оказался в Париже как раз в то время, когда в дружбе Скотта и Эрнеста происходили кардинальные перемены. Сначала они были коллегами, которые обменивались советами насчет издания книг, потом – собутыльниками, приятелями по шумным гулянкам, увлеченными собеседниками, и вот теперь между ними наступало охлаждение, которое продлится до смерти Скотта. (На самом деле Эрнест продолжит крестовый поход против Скотта до своей смерти и в особенности будет возмущен возрождением интереса к Фицджеральду в конце 1940-х годов.) События 1929 года, особенно лета – того лета в Париже, – ознаменовали начало конца необычайно тесной и взаимовыгодной дружбы.

Скотт был крайне великодушным в своих отношениях с Эрнестом. Именно благодаря ему Эрнест попал в обойму авторов «Скрибнерс», Скотт спас «И восходит солнце» смелым редакторским вмешательством, исключив дилетантские страницы. Однако выходило так, что каждый человек, который приходил Эрнесту на помощь или что-нибудь делал для него, в конце концов расплачивался утраченной дружбой. И чем важнее была его помощь, чем полезнее этот человек был Эрнесту, тем быстрее и увереннее наступал конец. Эрнест отступится от своего друга и даже предаст его в некотором смысле – точно так же, как предал Гарольда Леба, изобразив его в карикатурном виде «того жида» в романе «И восходит солнце», Роберта Кона. Психика Эрнеста задействовала сложный механизм защиты, ядром которого, похоже, являлась крайняя незащищенность, уязвимость – совсем не то свойство, о котором мы обычно думаем, услышав имя Эрнеста Хемингуэя.

Между Рождеством и Новым 1928 годом Скотт написал Эрнесту, спрашивая, когда ему ждать следующую книгу Эрнеста или, как он неуклюже выразился: «Когда ты спасешь меня от опасности заучивания твоих книг наизусть, которые я бесконечно перечитываю, написав следующую?», и подписался «Твой закадычный друг и сплетник». Когда Макс сказал ему в феврале, что книга Эрнеста уже в «Скрибнерс», Скотт был «в восторге». Однако Эрнеста его друг все больше раздражал – особенно поступки подвыпившего Скотта. В письме от 3 апреля Хемингуэй попросил Перкинса не давать Скотту его парижский адрес, перед тем как Фицджеральды собирались приехать в марте. В своем письме Эрнест сослался на два предыдущих случая, показавших, насколько важно не позволить Скотту узнать, где он живет. В первом, довольно непонятном эпизоде, Скотт приводил свою дочь Скотти в гости к Эрнесту и Хэдли в квартиру на Нотр-Дам-де-Шан. Когда Скотт с ребенком добрался до дома, девочка захотела в уборную, и Скотт начал раздевать ее. Вышел хозяин и сказал Скотту, что наверху на лестничной площадке есть туалет. По-видимому, Скотт ответил грубо; в парижских мемуарах Эрнест писал, будто Скотт стал угрожать хозяину. Потом Эрнест рассказал Максу, что Скотти «пописала» на «крыльце», однако на крыльце – едва ли. Кроме того, Скотт мог разбудить их в любое время, даже пытался выламывать дверь в три или четыре часа утра. Действительно, в ноябрьском письме за 1925 год Скотт извинялся перед Эрнестом за то, что потревожил его и Хэдли посреди ночи, немного с иронией: «Справедливости ради следует сказать, что этот несчастный человек, который вошел в твою квартиру в субботу утром, был не я, а человек по имени Джонстон, которого часто принимали за меня». Впрочем, Эрнест мог стать кошмаром для всякого выпившего человека, потому что не только не забывал, что тот сделал (и не позволял никому об этом забыть), но и рассказывал всем, кто соглашался слушать, о злоключениях несчастного – и обрисовывал их в жутком виде. Так, Перкинсу Эрнест рассказал, что Скотт «вышвырнул» их из какой-то квартиры и «все время» досаждал – неясно, о какой квартире он говорил. (Эрнеста и Хэдли никогда ниоткуда не выселяли.)

По сути, письмо Эрнеста к Максу Перкинсу написано почти в истеричном тоне. Когда он узнал, что Скотт едет в Париж, эта новость «нагнала на него страху». Эрнест встретится со Скоттом, но не в своем доме, «где нам спокойно и комфортно, и мы нашли его с огромным трудом, а он выгонит нас после одного лишь спектакля». Он не гарантирует, что не убьет Скотта, потому что это самый лучший дом, в котором он жил, а Скотт «избавит нас от него без тени сомнений».

Понятно, что Эрнест, пока писал это письмо, нервничал все больше, потому что начал с того, что изобьет Скотта, и закончил, «собственно говоря», опасением, что убьет его. Наиболее убедительным объяснением кажется то, что на сей раз Эрнест искренне боялся, что они с Полин лишатся квартиры. Вероятно, его стыд перед окружающими усугублялся тем, что женщина, у которой они снимали квартиру, стала графиней и теперь вращалась в более высоких кругах, чем те, где циркулировали Хемингуэи и Фицджеральды – или надеялись на это.

Женщина, о которой идет речь, Рут Голдбек, не так давно похоронила своего мужа, художника Уолтера Голдбека, и в январе 1928 года вышла замуж за Поля Манса де Мореса, графа де Валломброза. (Ее возвышение кажется тем более замечательным, что она была урожденной Рут Обре, дочерью слуг, живших в поместье Джона Джейкоба Астора недалеко от Рейнбека.) Она и ее новый муж жили на Ривьере, где Скотт и Зельда часто их видели. К этому времени Скотт не только знал адрес Хемингуэя, но был осведомлен и о том, что тот снимает квартиру у графини. Эрнест пожаловался Скотту, что квартиру показывали потенциальным жильцам; он опасался, что Рут может лишиться субаренды, а Хемингуэи – квартиры. Скотт, думая, что делает Эрнесту одолжение, рассказал Рут о жалобах Хемингуэя, но, конечно, только взбаламутил воду между Хемингуэями и графиней, с которой они предпочли бы не портить отношений.