Пленницы судьбы - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Анисимов cтр.№ 51

Некоторые историки считают, что в ночь убийства ее мужа, 11 марта 1801 года Мария, услышав шум борьбы, вскочила с кровати, пробежала несколько залов и не просто стучалась в запертую дверь спальни мужа, а якобы пыталась захватить власть, стать второй Екатериной. В это трудно поверить. Все, что нам известно о Марии, говорит о другом. Кажется, что вся ее жизнь была направлена на другие цели, далекие от стяжания власти и удовлетворения честолюбия. Кажется примечательным почитаемое ею сочинение «Отеческие советы моей дочери», в котором сказано: «Бог и человечество хотели, чтобы женщина зависела от мужчины, чтобы она ограничила круг своей деятельности домом, чтобы она признавала свою слабость и преимущество мужа во всяком случае и снискала бы его любовь и приязнь скромностью и покорностью».

А потом было вдовство — после гибели Павла она прожила двадцать семь лет. Мы не знаем, как она смирилась с убийством мужа, к которому был причастен ее старший сын Александр. Впрочем, был один малолетний свидетель — четырехлетний Николай. Он вспоминал потом, что в полуоткрытую дверь он видел валявшегося в ногах Марии Федоровны и рыдавшего Александра. В таком случае мы можем точно сказать — он просил прощения. Как бы то ни было, император Александр и другие дети почитали ее и не раз слово или совет вдовствующей императрицы становились фактом политики, особенно если это касалось ее дочерей, устраивать которым выгодные партии в эпоху войн и революций было особенно трудно.

Впрочем, большую часть своей вдовьей жизни она посвятила благотворительности, и созданное ею попечительское ведомство получило впоследствии ее имя, стало символом милосердия и любви к ближнему... При этом Мария Федоровна не превратилась в благостную старушку. Сильная, свежая, для своего возраста красивая, она никогда не болела и не знала, что такое усталость, слезы и уныние. С привычным для нее педантизмом, усердием и неумолимостью она делала свои добрые дела, как раньше вела семью Павла, рожала и воспитывала детей... Словом, как писал Бенкендорф, Мария была «живым уроком всех добродетелей... Важнейшие, как и самые мелкие, подробности надзора за воспитанием принятых ею под свое попечение нескольких тысяч детей и за устройством множества больниц занимали ее ежедневно по нескольку часов, и всем этим заботам она посвящала себя со всем жаром и увлечением высокохристианской души. Уже в весьма преклонных годах императрица никогда не отходила к покою, не окончив всех своих дел, не ответив на все полученные ею в тот день письма, даже самые малозначащие. Она была рабой того, что называла своим долгом...».

Мария Федоровна часто жила в Елагином дворце и, конечно, в любимом ею Павловске, где дворец, каждый поворот аллеи, каждый цветок значили для нее так много, как ни для кого другого на свете... Ее душа, несомненно, и до сих пор обитает в аллеях Павловского парка. Смерть пришла к ней неожиданно 24 октября 1828 года: неизвестная болезнь была скоротечной, и почти до конца Мария не верила, что ей, всегда бодрой, подтянутой, дисциплинированной, а главное — такой здоровой, предстоит последнее испытание. Когда Николай увидел, что мать умирает, он попросил ее причаститься. «Как, — спросила она, — разве я в опасном положении! Я сделаю это завтра!» — «Зачем откладывать», — осторожно сказал сын. И она подчинилась, как всегда подчинялась судьбе...

Александр Бенуа писал об этой знаменитой картине Дмитрия Левицкого: «Вот это истинный восемнадцатый век во всем его жеманстве и кокетливой простоте, и положительно этот портрет производит сильное неизгладимое впечатление, как прогулка по Трианону или Павловску».

Действительно, прелестен этот портрет смолянки Глафиры Алымовой, сидящей за арфой и вот уже третье столетие застенчиво улыбающейся нам, ее восторженным зрителям — почти слушателям. Так же прекрасны портреты и других смолянок первого выпуска Смольного института — этого знаменитого женского воспитательного заведения. Первый выпуск был особенно любим императрицей Екатериной II и ее сподвижником Иваном Ивановичем Бецким, стоявшим у истоков женского образования в России. Как уже сказано, он стал инициатором создания Смольного института. Все смолянки, принятые в институт в год его основания (1764 год), находились под особенно пристальным вниманием просвещенной императрицы и Бецкого. Для России создание такого заведения стало грандиозным, невиданным прежде экспериментом: можно ли в государственном заведении вырастить и воспитать настоящих граждан? Могут ли идеи Просвещения, подкрепленные строгим режимом закрытого заведения (родители девочек, в сущности, письменно отказывались от детей вплоть до окончания ими Института), избавить новое поколение от пороков и недостатков их отцов и матерей? Ведь так много требуется усилий, чтобы воспитать нового человека. Но была надежда, подкрепленная мыслями модных тогда философов: юному человеку, подобному мягкой глине, рукой воспитателя можно придать любую форму.

Высокопоставленные посетители Смольного среди всей толпы очаровательных юных смолянок больше всех выделяли самую маленькую, самую беззащитную и трогательную — шестилетнюю Глафиру Алымову или, как ее звала государыня, «Алымушку». Все знали печальную судьбу этого девятнадцатого (!) по счету и, в сущности, не нужного никому ребенка в семье полковника Ивана Алымова. «Нерадостно было встречено мое появление на свет, — так начинает Алымова-Ржевская свои мемуары. — Дитя, родившееся по смерти отца, я вступала в жизнь с зловещими предзнаменованиями ожидавшей меня несчастной участи. Огорченная мать не могла выносить своего бедного девятнадцатого ребенка и удалила с глаз мою колыбель, — а отцовская нежность не могла отвечать на мои первые крики. О моем рождении, грустном происшествии, запрещено было разглашать. Добрая монахиня взяла меня под свое покровительство и была моею восприемницею. Меня крестили как бы украдкой. По прошествии года с трудом уговорили мать взглянуть на меня. Она обняла меня в присутствии родных и друзей, собравшихся для такого важного случая. День этого события был днем горести и слез... Мне постоянно твердили о нерасположении ко мне матери моей...» Словом, Глафира была сиротой при живой матери и, вероятно, совсем не случайно оказалась в числе бедных дворянских девочек в Смольном. Здесь, под крылом заботливой начальницы Смольного института Софии Ивановны Делафон, девочка расцвела. Живая и милая, она стала всеобщей любимицей. С ней, посещая Смольный, играла сама императрица. Она же писала девочкам письма, и в одном из них — оно написано по-французски, — ласковое прозвище Глафиры — Алымушка — Екатерина II написала по-русски — так звучит теплее...

Любила Алымушку и великая княгиня Наталья Алексеевна, первая, рано умершая, жена наследника престола Павла Петровича. Она занималась с ней музыкой, часто посылала ей цветы и записки. Но более других привязался к маленькой, скуластенькой девочке сам шестидесятчетырехлетний Иван Иванович Бецкой: «С первого взгляда я стала его любимейшим ребенком, его сокровищем. Чувство его дошло до такой степени, что я стала предметом его нежнейших забот, целью всех его мыслей». Все умилялись трогательной привязанности Бецкого к девочке, которую он посещал каждый день (!), и полагали, что он ее удочерит. Это чувство в Бецком казалось неожиданным — он слыл человеком довольно мрачным, неприступным, никогда не был женат и жил уединенно в богатом доме на набережной Невы. В суровости Бецкого — белой вороны среди родовитых и законных детей высшего света — была защита от возможных оскорбительных намеков на его происхождение бастарда. Возможно, по этой же причине он подарил свое сердце беззащитному одинокому ребенку. Однако, как показало время, кроме естественного порыва одинокой души к другой обиженной жизнью душе был еще и расчет, вполне в духе идей Просвещения. Оказывается, Бецкой не собирался удочерять Алымову, а мечтал на ней жениться или сделать ее сожительницей! Разница в пятьдесят пять лет не смущала Бецкого. Если в долгой жизни, думал он, ему так и не встретилась женщина, которую он мог бы полюбить, то ее нужно... воспитать с младых ногтей. Алымушка и казалась Бецкому этим существом. Известно, что Бецкой первым завел в России инкубатор и люди с удивлением слышали из его мрачноватого дома писк цыплят. Может быть, и Смольный институт казался ему таким инкубатором. Трезвый разум старого холостяка и его ждавшее счастья сердце начали долгую работу по высиживанию этого счастья. Применим и другой популярный тогда образ: Бецкой решил из шедшей в руки «человеческой глины» вылепить себе — как античный Пигмалион свою Галатею — такую женщину, какую он ни разу не встречал в обществе за всю свою долгую жизнь.