Пленницы судьбы - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Анисимов cтр.№ 77

Вообще он любил за всю свою жизнь только трех людей — императора Александра, Минкину и Шумского. Согласимся, что для многих людей и это много! Но, потеряв государя и своего «друга», он в конце концов потерял и Шумского, который, несмотря на все благодеяния папаши, его ненавидел. Еще во времена могущества Аракчеева баловень Миша сбился с пути истинного: вел себя неподобающим образом, буйствовал и пьянствовал. Да и странно было бы, если бы такие люди, как Аракчеев и Минкина, сумели воспитать сколько-нибудь приличного человека.

Шумский был назначен флигель-адъютантом, но «поведением своим, — писал Н. И. Шениг, — срамил это высокое звание, являясь часто пьяным, и раз даже свалился на разводе с лошади. Это жестоко огорчило графа, который любил его без ума». Пьянство Шумского дошло до того, что однажды, когда он был в карауле на дворцовой гауптвахте, Аракчеев заехал посмотреть, все ли в порядке, и, застав его совершенно пьяным и раздетым, тут же увез с собой как внезапно заболевшего. Много проказ сходило с рук Шуйскому, но погубила его следующая безобразная проделка: он явился пьяный в театр с арбузом, рукою вырывал мякоть и ел, а опорожнив арбуз, надел его на плешивую голову сидевшего впереди купца со словами: «Старичок! Вот тебе паричок». Шумского арестовали. Дошло до государя, и тот сослал Шумского на Кавказ в гарнизонный полк, а потом приемыша Аракчеева в 1830 году уволили в чине поручика, «за болезнию».

Шумский так позорил имя Аракчеева, что в какой-то момент тот с болью вырвал эту свою любовь из сердца и забыл о нем, даже не упомянул в завещании. Нищий и опустившийся, сын Аракчеева несколько лет в жил в новгородском Юрьевом монастыре, а потом был в Соловецком монастыре до 1851 года, откуда попал в Архангельск, там и умер в больнице приказа общественного призрения.

«По возвращении в Россию, — писал знавший Аракчеева А. Ф. Львов, — граф Аракчеев жил безвыездно в Грузине. Сколько прежде всякий поступок, всякое слово его занимало всех, столько тут никто не помышлял о его существовании. Могущество его исчезло совершенно... Нельзя не обратить внимания на ужасный конец этого могущественного человека. Даже доктор и архитектор Минут, прожившие с ним несколько десятков лег, его оставили и из Грузина выехали; и граф Аракчеев остался один, совершенно один, потеряв все и всех. Он с горем и подавленным самолюбием доживал в Грузине последние дни жизни...» Одинокий и угрюмый, он бродил по имению. Каждое утро он приходил с букетом цветов в собор к могиле Минкиной. На вызолоченной доске ее захоронения было написано: «Здесь погребен двадцатипятилетний мой друг, Настасья Федоровна, убиенная своими людьми в сентябре 1825 года». Спустя тринадцать лет после гибели Минкиной, забытый всеми, Аракчеев умер и был похоронен рядом со своей возлюбленной. Сейчас от роскошного имения Аракчеева абсолютно ничего не осталось. Нет ни величественного собора, ни дома, ни сада, ни пристани. Только на берегу Волхова, несущего свои воды в Ладогу, видны небольшие холмы да шумит на ветру всесильная трава — вечный символ забвения — ведь она побеждает все и всех. Может быть, это и справедливо. В. М. Глинка писал: «Грузинские красоты невозможно было оторвать от памяти их хозяина, диктовавшего зодчим и скульпторам свою волю, свои вкусы, свои чувства. Над Грузином даже в самые солнечные дни всегда сумрачным облаком лежала та ненависть, которой десять лет окружали это место все лучшие русские люди 30-х годов XIX века. “Гнездо проклятого змея” — писали тогда о Грузине. Тысячи людей думали о нем с ненавистью и презрением, как о логове ненавистного всем временщика, желали ему провалиться сквозь землю. Так уж, если чему-то было суждено погибнуть в огне войны, то именно этой усадьбе...»

«Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твердым голосом, — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл...»

Так пушкинская Пиковая дама выполняет волю потусторонних сил, открывая Германну карточный секрет. После издания повести Пушкин писал: «Моя “Пиковая дама” в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза». И уже с явным облегчением: «При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Н. П. и кажется не сердятся». Беспокойство автора можно было понять. Повесть, как и многие художественные произведения, находилась на грани вымысла и правды, и это, как известно, способен оценить не всякий читатель. Повесть вышла в 1834 году, когда прототип героини — княгиня Наталья Петровна Голицына была жива и обладала тем влиянием в высших сферах, которое — при неодобрительной оценке повести, кончавшейся, как известно, скверно для героини, — могло навлечь верховный гнев на «щелкопера». Ведь в основе сюжета лежал подлинный факт: внук старухи — князь Сергей Голицын — сам рассказал Пушкину о том, что, проигравшись однажды в пух и прах, он попросил у бабки денег. Та внуку в деньгах отказала, однако велела ему вечером поставить на три карты, которые и позволили шалопаю отыграться и вернуть долги. Мистическое же продолжение повести, ее романтический герой, любовный сюжет — все это создано блистательным воображением Пушкина.

В России, независимо от суровости режима, всегда существовало особого рода общественное мнение. Его носителями были прежде всего высокопоставленные старухи, сидевшие на придворных и великосветских балах вдоль стен и за карточными столами, поставленными так, чтобы видеть танцующих. (Позже, уже на нашей памяти, подобную функцию стали выполнять старушки у подъезда — носительницы советской морали.) Екатерина II описывает, как, будучи юной великой княгиней, она завоевывала общественное признание, прокладывая себе тем самым путь к престолу: «И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах, и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы об их юных летах... сама спрашивала их совета в разных делах, а потом искренне их благодарила. Я узнала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур; знала, которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял ее от моего имени и подносил цветы и плоды... Не прошло и двух лет, как самая жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России».

Такой же влиятельной старухой стала с годами и Наталья Петровна Голицына. В. Соллогуб писал о ней: «В городе она властвовала какою-то всеми признанною безусловною властью. Перед представлением ко двору каждую молодую девушку везли в ней на поклон; гвардейский офицер, только надевший эполеты, являлся к ней, как к главнокомандующему». Читатель! Вспомни старых актрис МХАТа или Малого театра и представь себе их низкие, звучные голоса:

— Кто это?

— Внук Андрея Петровича, ваше сиятельство.

— Внук Андрея Петровича? Помню, помню, большой был шалун...

Наверное, и вправду Андрей Петрович был в юности шалуном, но помнила об этом уже одна Наталья Петровна. Спускаясь по лестнице из спальни мертвой графини, Германн думал: «По этой самой лестнице, может быть, лет шестьдесят назад, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный “королевской птицей”, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле».