Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза - читать онлайн книгу. Автор: Виктория Мочалова, Елена Калло, Антон Носик cтр.№ 137

При желании любой из нас может назвать 10, 50 или 100 терминов, которые сегодня уже вошли в словари русского языка, но изначально в нём совершенно не были нужны, потому что полностью дублируют по смыслу уже существовавшие в обиходе, всем понятные слова и выражения. Скажем, ритейл – это розница. Клиренс в автомеханике – это просвет. Не нравится просвет, можно зазор. Клиренс в медицине – это очищение, выведение. Хилер – это целитель. Риэлтор – это маклер. Чек-ап – обследование, диспансеризация. Иностранные слова, не привносящие новых смыслов, языку не нужны. Они там заводятся от отсутствия гигиены речи. Об этом можно сожалеть, можно воздерживаться от использования паразитов в собственной речи, но, увы: если слово-паразит прижилось в широком речевом обиходе, его место – в словаре.

Однако больше всё-таки возникает в языке не глупых двойников типа “ритейла”, а слов, которые отражают принципиально новые явления, которых никогда раньше не было ни в обществе, ни в природе, поэтому они не имеют привычного названия, и придумывание для них неологизма – процесс, естественный для языка. И, чтобы рассуждать о “правильном” русском словообразовании, нужно просто учитывать специфику русского языка, который имеет свой очень понятный путь – не уникальный, но и не идентичный другим языкам Европы.

Самый наглядный и простой пример из нашего времени – компьютер. Слово для обозначения этого явления более или менее одновременно начало входить в обиход во всём мире. Исходно computer – это классика английского словообразования. Взяли американцы свой глагол to compute, вычислять, прицепили суффикс – er, указывающий на деятеля, получили слово, буквально переводящееся на иностранные языки как “вычислитель”. А дальше все народы мира начали это слово перенимать. И тут прекрасно отразился особый путь. Французы, немцы, израильтяне, чехи без труда повторили упражнение американцев: взяли свой глагол со значением “вычислять”, прицепили суффикс деятеля, получили не заимствование, а неологизм из местного корня. Ordinateur, Rechner, махшев, počitač. Слова, не похожие на “компьютер” по звучанию, но идентичные ему по смыслу.

Русскому языку, по самой его природе, такой путь оказался не органичен. То есть по этому пути пытались пойти: назвали компьютер “электронно-вычислительной машиной”, сократили до ЭВМ, а в начале 1980-х, с появлением PC, добавили слово “персональный” и заново сократили – уже до пЭВМ. В те же годы из русских переводов Лона Пула и оригинальных руководств Брябрина посыпались на голову публике другие термины, образованные тем же способом: ОЗУ, ПЗУ, ЦПУ, НЖМД, НГМД, манипулятор типа “мышь” и т. п. Всё это были официальные обозначения, и ни одно из них не прижилось. Потому что русский – это такой специальный язык, который привык любую терминологию перенимать из того обихода, откуда она к нам пришла. Это для живого русского языка совершенно естественный, органичный и освящённый веками успешной практики процесс. У нас даже “столяр” и “слесарь” – слова иностранного происхождения, не говоря уже о солдате, матросе, капитане, командире, об армии и флоте, авиации и космонавтике, о патриархии и администрации президента. Местами эта вековая традиция доходит до явного абсурда, как в случае с норд-остом и зюйд-вестом, которые в момент своего прихода в русский язык были очевидно избыточны, все бы поняли “северо-восток” и “юго-запад”, но они прижились на ура, потому что это органичный путь, и само голландское звучание несёт смысловую нагрузку, которой нет в исходных голландских словах.

В разные эпохи в России случались патриотические движения, пытавшиеся бороться с засорением русского языка путём “импортозамещения”, – но никакие тихогромы, мокроступы, топталища, шарокаты, ячества, рожекорчи и крестословицы у носителей языка не получили поддержки. А фортепьяно, калоши, тротуары, бильярд, эгоизм, гримаса и кроссворд – вполне родные для любого русскоговорящего человека слова. Над потугами Шишкова вырабатывать русский лексикон, исходя не из языка, а из политической догмы, стебался ещё Пушкин в первой главе “Онегина”:

Естественный процесс появления новых слов в русском языке не исключает появления слов с местными корнями. В той же компьютерной терминологии, хоть и не покатило название ОЗУ, мы всё же говорим не RAM, а оперативка, более формально – оперативная память. Винчестер, он же хард, со временем стал жёстким диском. Слово “дискета”, хоть и иностранного происхождения, но всё ж не “флоппи диск”, как она именовалась в странах-экспортёрах. Дисководы уверенно победили “флоппи драйв”. Опять же, “планшет” – слово иностранное, но ни разу не “таблет”, как именуют их в стране происхождения. То есть в появлении слов с русскими корнями для обозначения новых явлений ничего невозможного нет. Просто это у нас не путь умолчания, а менее частотный вариант.

В русском языке возможен и “самолёт”, и “вертолёт”, но приземляется он на аэродроме или в аэропорту, хотя в чешском языке letadlo садится на letiště. В Израиле, где в силу новизны языка иврит его неологизмами пыталась рулить специально созданная для этих нужд Академия, она придумала, что самолёт будет называться “авирон”, от слова “авир”, что значит “воздух”. Включила это слово в словари и учебники. Но живым носителям “воздухан” почему-то не покатил, и в языке его уверенно вытеснил “матос” – точнейший смысловой аналог чешского “летадла”. Когда в Израиле появились фломастеры, Академия распорядилась именовать их “птилон”, от слова “фитиль”. Но в речь вошли почему-то “лордим”, по имени первого производителя: полная аналогия русскому именованию копировальных машин “ксероксом”, какой бы Brother, Casio, Epson или HP их не производил.

В общем, до сегодняшнего дня естественный порядок формирования любого языка определялся не руководящими указаниями начальства, партийного или филологического, а свободным выбором живых носителей, который, со временем устаканившись, фиксировался исследователями в словарях в качестве новой нормы.

Никакой чиновник, филолог или ура-патриот не может подменить или “исправить” своими озарениями живой процесс языкотворчества и эволюции языковых норм. Сами попытки такого рода – от невежества, от непонимания, что такое живой язык, по каким законам он устроен и развивается. Можно принять кучу законов, возбудить 100500 административных и уголовных дел, но говорить люди будут не так, как велено, а так, как им естественно. Во многих случаях выбор лексики отразит личность говорящего – его социальное и географическое происхождение, принадлежность к профессиональному сообществу и/или субкультуре. Законодательно это отрегулировать не смог бы, вероятно, даже Ким Чен Ын. И уж точно никому никогда не удастся “отрегулировать” язык Пушкина и Чехова, Толстого и Бунина, Набокова и Бродского.