|
Cтраница 73
3 сентября. ‹…› Пришел М. А. и позвал к себе. Читал корректуру своих статей о театре, очень интересно. ‹…› Потом заговорили о стихах. Он сказал, что «Венок» мой ему все больше и больше нравится, за исключением 2–3-х легко поправимых упущений, все хорошо в размере и рифмах, и ему непонятно, почему я не пишу, раз для этого все готово.
23 сентября. ‹…› Пришла Алекс<андра> Мих<айловна>, говорили о Макс<имилиане> Ал<ександровиче>, К<онстантин> Ф<едорович>, перейдя в мастерскую, заставил меня снова читать венок. ‹…› В 11 часов мы поехали на поезд. На прощание К<онстантин> Ф<едорович>, держа мою руку, за что-то очень благодарил и бесконечно хорошим голосом говорил, что очень рад, что познакомился со мною.
М. С. Фельдштейну
Темно-серебряная грива, Улыбкой искривленный рот, В движеньях плавных гибкость ивы И шеи томный поворот – Наш берег красили доселе, И вот их увезете Вы От золотого Коктебеля Под небо каменной Москвы. Кто ж будет в темпе менуэта, Волос откинув серебро, Метать с изяществом поэта Неблагодарное ядро? Кто будет с даром чрезвычайным Стишки запоминать с листа И кто поведает нам тайну Про темно-серого кота? Теперь торжественно воспеты Стихами с ног до головы, Привычным темпом менуэта На север устремитесь Вы, И нас забудете ужели, Свершивши путь унылый свой От фернампиксов Коктебеля К камням московской мостовой? Коктебель. Август 1913 Из дневника 1913 года:
1 августа. ‹…› Ночью я сошла к скамейке, где плясали и играли все в горелки, – меня заставили читать; от смеха Мих<аил> Сол<омонович> переламывался пополам.
7 августа. ‹…› Накануне Сережа звал нас на чай и проводы Мих<аила> Сол<омоновича>, но его опять уложили, и он пришел прощаться ужасно смущенный. Т. к. ему ужасно хотелось поиграть с нами в стихи, я добыла бумаги, и после проводов мы играли ужасно шумно. Предварительно я прочла новые стихи, Мих<аил> Пав<лович> тут же стал их списывать, и все были весьма довольны.
<После 7 августа>
Мн <огоуважаемый> Мих<аил> Сол<омонович>!
Не найдя подходящего случая для прочтения посвященной Вам элегии перед Вашим отъездом, но и не допуская возможности, чтобы Вы уехали невоспетым, позволю себе послать ее Вам вслед. (Черновик письма М. С. Фельдштейну).
М. П. Вьюшкову
Господь, Господь, какое чудо Еще свершишь ты к сентябрю? Михаил Павлович отсюда Чуть не взошел на Сююрю! Сей склон немыслимо тяжелым Прославился во все концы. Не снилось даже дискоболам Дерзнуть на грозные зубцы. Что ж ныне слава дискоболья? Горсть пепла? Дар рабов царю? Иль пыль с запекшеюся кровью На скользких склонах Сююрю? Коктебель. До 13 августа 1913 Из дневника 1913 года:
9 августа. ‹…› Мих<аил> Павл<ович> взошел на Сююрю.
К. Ф. Богаевскому
Мы, чужеземцы дали невской, Широкий миновали вход И дверь с табличкой «Богаевский» И над крыльцом зеленый свод. Внутри, как за стенами храма, Царил торжественный покой, И синие светились рамы У Вашей тихой мастерской. Вы нас вели сквозь чащи сада Под тень древесных верениц, Темно-коричневого взгляда Не отрывая от страниц. Отрывисто угрюм и четок Был звук немногих ваших слов. Ровны, как зерна тех же четок. Вскрывались дали вещих снов – Торжественны, неуловимы, Неумолимы, как и Вы, Нас быстро уводящий мимо Сквозь чащи перистой листвы. Ах, если б можно, нам пришлось бы В них заблудиться много раз, Но вы не чувствовали просьбы Бессильных оторваться глаз. Нас провожали терпеливо, Снося безропотно искус. Лишь что-то бормоча ворчливо В свой кверху устремленный ус. Из дневника 1913 года:
10 августа. ‹…› отправились к Богаевскому через уютный двор с могучим виноградом на стене, прошли через зеленое крылечко в прихожую, увешанную ранними его этюдами и в громадную, слишком нарядную и аккуратную мастерскую, с синими рамами окна. Посидели без хозяина, рассматривая старые вещи на стенах. Пришел К<онстантин> Ф<едорович> весь пепельный, поднял один ус, слегка улыбнулся, спросил, едем ли мы скоро.
‹…› На свои стихи он поворчал в ус, что я не поняла, что он не торопился нас провожать и т. п., но на Сережино с чувством сказал: очень хорошие стихи. Просил списать ему все.
Он сиял, как алмаз среди стекол, Но профессору в отдых был дан и Собрался стремительно Сокол, Уложивши свои чемоданы. Кто-то нас вразумит и научит? Кто расскажет нам случай с Адамом и О том, как болезнь его мучит, И о том, как невежлив он с дамами? Не забыть и забывчивой Магде Указаний о правой ноздре, и В Москву она жаждет сама, где Заработает с вами бодрее, А не будет в далеком «Кок-Яре» Бормотать над десятым стаканом и Буянить в Кок-Ярском угаре Так, как будто воюет с Балканами. В нашей памяти ярки и живы Незабвенных уроков часы и Шаров Ваших мыльных отливы, И лучи на закате косые, И монгольский разрез Ваших глаз, Ваши длинные черные кудри и О Гогене прекрасный рассказ Соломоновой книги премудрее. Станет солнце в тумане багровом, Поседеют от снега леса и Тогда соберемся мы снова, Чтоб приветствовать вас, Гокусаи. А пока вспоминайте о лете, Об уроках в горячем июле и Не меньше горячем привете Ученицы внимательной Юлии. Коктебель. До 14 августа 1913 Из дневника 1913 года:
28 июля. ‹…› Сокол и Сер<гей> Эфрон пришли просить мои стихи. Соколу они уже были списаны, т. к. мне передал его просьбу раньше К<онстантин> В<асильевич>, а я согласилась с радостью: он меня так обрадовал тем, что удивительно хорошо со мной поздоровался. Пришлось и Серг<ею> Як<овлевичу> писать, пока еще не отдано.
<13 августа> ‹…› я бросила элегию и пришла на балкон. Сокол рассказывал об Адаме и о Магде, пьющей в Кок-Яре. Она пришла и сама, ей повторил.
С. Я. Эфрону
Ей повезло: ее натура, Экстазом подвига объята, С повышенной температурой Позировала до заката. В подушках на высоком ложе Чеканный лоб был бел и гладок, Прозрачно-матовая кожа Светилась в груде медных складок. Из мраморной единой глыбы Черты, изваянные четко, И носа тонкие изгибы, И тяжесть губ, и подбородка, Врезалась рама черных прядей И брови в их змеином взлете, И пальцы в движущемся ряде На золотистом переплете. И окаймлен лучистой чернью Ресниц, изогнутых без меры, И острых – на венец из терний – Цвел взгляд цветком зелено-серым. Извилисто певуч и длинен Был весь разбег текучих линий, И темный галстук посредине Змеился лентой темно-синей. И плед был на коленях согнут, Напоминая зиму, город, И был отвернут и отстегнут Его рубашки белый ворот. А сзади крупные нависли Прозрачной парусины складки, И в них сквозили чьи-то мысли В неугомонном беспорядке, Ветвей качающихся тени, И море с нежной синевою, И скал червонные ступени За неподвижной головою. Прославлены до апогея, До мученической короны И имя гордое – Сергея И прозвища его – Эфрона. Но вот теперь уносит море Натуру моего портрета, И тяжкое постигло горе И живописца и поэта. Из дневника 1913 года:
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
Перейти к Примечанию
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|