История Французской революции. Том 1 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 190

Дюмурье, слишком поздно напав на Голландию, возвращается в Бельгию, проигрывает сражение при Неервиндене, и участь этого сражения решает своим отступлением именно Миранда, друг Петиона, его создание. Тогда Дюмурье раскрывается полностью и водружает знамя бунта в ту самую минуту, когда заговор вызывает мятежи на западе. Всё было подготовлено к этой минуте. Военный министр, изменник, был припасен на этот важный случай нарочно; Комитет общественной безопасности, составленный из одних жирондистов, кроме семи-восьми честных депутатов, которые его не посещали, ничего не делал для предотвращения опасностей, грозивших стране.

Итак, ничто не было забыто для успеха заговора. Нужен был король, и все генералы были преданы Филиппу Эгалите. Дюмурье был окружен семейством Эгалите: его сыновья, дочь, даже интриганка Силлери находились при нем. Дюмурье начинает с манифестов – и что же он в них говорит? Всё то, что ораторы и писатели его фракции говорили с кафедры и писали в газетах: Конвент состоит из злодеев, за исключением небольшой здравой части; Париж – источник всяких злодеяний; якобинцы – разрушители, которые распространяют смуты и междоусобную войну, и так далее, и так далее…»

Вот как Робеспьер объяснил и отступничество Дюмурье, и оппозицию жирондистов. Он долго развивал это злокозненное сплетение клеветы и закончил предложением отослать в Революционный трибунал сообщников Дюмурье, всех Орлеанов и их друзей. «Что касается депутатов Гюаде, Жансонне, Верньо и других, – присовокупил он со злой иронией, – было бы святотатством обвинять таких честных людей, и я, сознавая свое бессилие, вполне полагаюсь на мудрость собрания».

Трибуны и Гора долго аплодировали своему добродетельному оратору. Жирондисты пришли в крайнее негодование от этой гнусной речи, в которой коварная ненависть участвовала настолько же, насколько и природная недоверчивость. Верньо бросился к кафедре со стесненным сердцем и попросил слова с такой живостью, такой настойчивостью и решительностью, что ему не смогли отказать, и даже трибуны и депутаты Горы не мешали ему говорить. На обстоятельно обдуманную речь Робеспьера Верньо возразил экспромтом, достойным красноречивейшего и невиннейшего из людей.

Он объявил, что дерзает ответить господину Робеспьеру и не потратит на подготовку ни времени, ни искусства, потому что ему довольно своей души. Он будет говорить не за себя, а для того, чтобы вразумить Францию. Его голос, который не раз приводил эти собрания в трепет, который содействовал низвержению тирании, наведет ужас и на души злодеев, желавших утвердить свою тиранию вместо монархической.

Затем Верньо возразил на каждое обвинение Робеспьера тем, чем может возразить каждый при простом знании фактов. Он вызвал низложение короля своей речью, произнесенной в июле. Незадолго до 10 августа, сомневаясь в успехе восстания, не зная даже, последует ли оно, он указал одному из посланников двора, что королю следует сделать, чтобы помириться с нацией и спасти отечество. Десятого августа он заседал в собрании под шумом пушек, пока господин Робеспьер сидел в подвале. Он не настоял тогда же на низложении короля, потому что бой был сомнителен, и предложил наставника дофину потому, что в случае, если бы монархизм удержался, хорошее воспитание, данное наследному принцу, обеспечивало будущность Франции. Он и его друзья требовали объявления войны, потому что она была уже объявлена фактически, и лучше было объявить ее открыто и защищаться, чем только терпеть, а не действовать. Он и его друзья попали в министерство и комитеты благодаря общественному мнению. Они не допустили выезда из столицы Законодательного собрания и они же подготовили средства, которые Франция развернула в Аргонском лесу. В Комитете общественной безопасности они постоянно занимались на глазах своих товарищей, которые всегда могли присутствовать на заседаниях, в то время как он, Робеспьер, никогда не являлся в комитет. Они не клеветали на Париж, а нападали на убийц, называвших себя парижанами и бесчестивших Париж и Республику. Они не извращали общественного мнения, ибо Верньо, со своей стороны, не написал ни одного письма, а то, что распространял Ролан, известно всем. Он и его друзья требовали обращения к народу по поводу процесса Людовика XVI, потому что считали, что в акте подобной важности нельзя обойтись без национального согласия.

Что касается его лично, он едва знаком с Дюмурье и видел его всего два раза; но Дантон и Сантерр знали его, поздравляли, осыпали ласками и каждый день зазывали к себе обедать. Эгалите он тоже знал не больше. Одни депутаты Горы знались с ним и много виделись, а когда жирондисты на него нападали, именно они постоянно защищали его. Следовательно, в чем же можно винить его и его друзей?.. В том, что они зачинщики, интриганы? Но ведь они не бегают по секциям, не затевают агитаций, не наполняют трибун, чтобы вырывать у Конвента декреты путем устрашения; они никогда не назначали министров из тех собраний, членами которых состояли сами. Или в том, что они придерживаются умеренных взглядов?.. Однако они не были умеренны 10 августа, когда Марат и Робеспьер прятались, и были умеренны в сентябре, когда избивали арестантов и грабили склады коронных драгоценностей.

«Вы знаете, – сказал в заключение Верньо, – терпел ли я молча все поругания, которыми меня забрасывают уже полгода; вы знаете, мог ли я не обличать во всей их гнусности обман и злобу Робеспьера, если не хотел показать себя подлецом, признать себя виновным, отнять у себя последнюю возможность приносить хоть малую пользу. Да будет этот день последним, который мы теряем в скандальных препирательствах!»

Талант Верньо очаровал даже своих врагов. Его искренняя, задушевная речь заинтересовала и увлекла большинство собрания, и со всех сторон его засыпали заявлениями живейшего участия. Попросил слова Гюаде, но при одном его виде молчаливая дотоле Гора начала страшно реветь и кричать. Заседание прервали, и Гюаде лишь 12-го числа получил, в свою очередь, возможность возразить Робеспьеру, и ответ его гораздо сильнее возбудил страсти, нежели речь Верньо. Заговора, по его словам, не было никакого, но если уж видели признаки заговора, то эти признаки несравненно более говорили против Горы и якобинцев, которые имели сношения с Дюмурье и Эгалите, нежели против жирондистов, которые были с ними в ссоре.

– Кто бывал с Дюмурье у якобинцев, в театрах? – восклицает Гюаде. – Ваш Дантон!

– А! Ты меня обвиняешь? – ревет Дантон. – Ты не знаешь моей силы!

Конец речи Гюаде откладывается до следующего дня. В заключение Гюаде читает подписанный Маратом адрес, который был составлен якобинцами, а Марат подписал его в качестве президента общества. В нем были следующие слова, которые Гюаде читает собранию: «Граждане, вооружимся! Контрреволюция в правительстве, в недрах Конвента! Идем на него, идем!»

– Да! – кричит Марат со своего места. – Да, идем!

Тут всё собрание поднимается на ноги и требует обвинительного декрета против Марата. Дантон не соглашается на это и говорит, что обе стороны, по-видимому, согласны относительно обвинения Орлеанов и, следовательно, надо отдать под суд их; но Марата нельзя обвинить за крик, вырвавшийся у него среди бурного спора. Дантону отвечают, что Орлеанов следует судить не в Париже, а в Марселе. Он хочет говорить еще, но его не слушают и в первую очередь заслушивают вопрос об обвинительном декрете против Марата; Лакруа требует его немедленного ареста. «Если уж враги мои потеряли всякий стыд, – заявляет Марат, – то я прошу одного: декрет этот непременно должен вызвать протест; пошлите меня с двумя жандармами к якобинцам, чтобы я уговорил их не нарушать спокойствия». Однако его арестуют, не внимая этим смешным доводам, и отдают распоряжение о том, чтобы обвинительный акт подготовили к следующему полудню.